Европа и Россия в огне Первой мировой войны (К 100-летию начала войны) - Агеев А. И. - Страница 39

Наличие указанного меморандума позволило ряду болгарских историков утверждать, что вопрос о присоединении Болгарии к блоку Центральных держав был предрешен уже в первые дни войны. По их убеждению, только военные и дипломатические неудачи австро-германского блока в 1914 г. задержали формальное закрепление этого акта. Однако дальнейшие перипетии дипломатической борьбы за Болгарию между обеими воюющими группировками скорее доказывают правоту другой точки зрения, впервые высказанной Ф.И. Нотовичем. Он утверждал, что в начале мировой войны «Болгария… стремилась возвратить себе все потерянные территории и готова была ориентировать свою внешнюю политику на любую великую державу или группировку держав, которая поможет ей осуществить свои требования» (142). Сам же Радославов писал позже в мемуарах: «Австро-Венгрия не была уверена в позиции Болгарии, дела в которой после объявления войны могли принять нежелательный оборот, если бы только Сербия захотела удовлетворить болгарские претензии в Македонии» (143). Не скрывал глава кабинета своих притязаний на Македонию и от дипломатов Антанты.

В самый последний момент Фердинанд и Радославов отказались подписать союзный договор с Центральными державами. В значительной степени это было обусловлено провалом австро-германской дипломатии в деле вовлечения в войну на своей стороне Греции и союзной Румынии. Не имея гарантий благожелательного для Болгарии нейтралитета этих двух стран, софийские правители не рискнули напасть на Сербию.

По меткому выражению Сазонова, с самого начала мировой войны в Европе сформировалось три блока государств: «triple alliance, triple entente et triple attente» (то есть Тройственный союз, Тройственное согласие и Тройственное ожидание). К последней «тройке» он относил Италию, Румынию и Болгарию (144). Эти три государства, союзоспособность которых была довольно велика, не торопились присоединиться ни к одной из двух противоборствующих группировок. Сохраняя нейтралитет, они внимательно следили за ходом военных действий и выжидали, на чью сторону склонится окончательная победа. Руководители болгарской внешней политики до осени 1915 г., а румынской — до лета 1916 г., ведя торг с обоими воевавшими блоками, проводили в жизнь так называемую дипломатию вращающейся двери, которая впускала одних участников переговоров в то время, когда другие выходили (145). В планах великих держав Болгария и Румыния были вынуждены искать локальную проекцию на свои национально-государственные интересы. Однако разница заключалась в том, что румынские руководители во главе с премьер-министром И. Брэтиану, ведя войну нервов с дипломатиями обеих враждующих коалиций (146), все-таки дождались своего часа и, воодушевленные успехами российской армии в ходе знаменитого Брусиловского прорыва, сделали правильный выбор. Примкнув к Антанте 17 августа 1916 г. несмотря на все временные неудачи, они в конце концов оказались в стане победителей. В отличие от них, болгарский царь и члены кабинета Радославова ждать не умели. Летом 1915 г. они были введены в заблуждение временными успехами германского оружия, которые сочли предвестниками скорой и окончательной победы Центральных держав. Не желая больше выжидать, опасаясь опоздать к дележу «балканского пирога», софийские стратеги сделали судьбоносный выбор и 6 сентября заключили военно-политический союз с Германией, Австро-Венгрией и Турцией. Характеризуя последствия этого выбора для Болгарии, можно только привести приписываемые Шарлю Морису Талейрану слова: «Это хуже, чем преступление, это ошибка!»

В отличие от правительства Брэтиану, кабинет Радославова пренебрег собиранием точной, полной и объективной информации о состоянии экономики, человеческих ресурсов и военных потенциалов воюющих группировок. Ведь даже обыкновенное арифметическое сравнение данных показало бы неоспоримое преимущество Антанты. Одной из главных причин неудачного для Согласия исхода дипломатической битвы за Болгарию, вошедшей в историю под названием «болгарского лета» 1915 г., было упорное нежелание сербского и греческого правительств пойти на уступки болгарам в Македонии, несмотря на давление, оказываемое на них великими державами Антанты. Но Сербия, которую царь и Радославов считали для Болгарии врагом номер один, к моменту принятия окончательного решения болгарским правительством прочно связала свою судьбу с державами Антанты и уже более года воевала на их стороне. Это соображение, безусловно, делало еще более узким коридор, в котором находились Фердинанд и Радославов в момент решающего выбора. И в этом коридоре для Болгарии в конце лета 1915 г. оставались открытыми две двери. Одна из них была распахнута настежь. На ней висела табличка с надписью «Тройственный союз». Из-за порога, переступить который царя и Радославова усиленно зазывали, до их ушей доносился ласкавший слух журчащий плеск вардарских волн. Вторая дверь с табличкой «строгий нейтралитет» вела в другой коридор, еще более узкий, длинный, извилистый и темный, конца которому не было видно. К тому же никто не знал, куда ведет этот коридор и что ожидает Болгарию в конце его. Уже после войны Иштван Буриан, сменивший в 1915 г. Берхтольда на посту министра иностранных дел Австро-Венгрии, писал: «Если бы Болгария осталась нейтральной, ей пришлось бы отказаться от своей национальной программы. Ей было суждено идти только с нами» (147).

Что ж, определенная доля истины в этом утверждении есть, по крайней мере в первой его части. Отказаться от пестовавшегося десятилетиями сан-стефанского идеала, то есть создания «Великой Болгарии» в границах, предусмотренных еще в марте 1878 г., было больно. Но ведь недаром говорят, что политика — это искусство возможного, а достижение такого идеала являлось целью неосуществимой. При любом исходе войны, даже победоносном для Центральной коалиции, рассчитывать на установление сан-стефанских границ Болгария не могла именно из-за многонаправленности своих территориальных претензий. Беда заключалась в том, что царь Фердинанд и Радославов не могли, да и не хотели осознать реальность этого неприятного для себя факта, предпочитая гоняться за сан-стефанским миражом. Грей, который столь же страстно увлекался орнитологией, как и болгарский царь, выразился по этому поводу очень образно: «Предлагаемая нами птица была не только мельче и менее аппетитна, но и удалялась все глубже в дебри. Птица, предлагаемая Германией, была не только ярче и крупнее, она как будто только и ждала, чтобы ее схватили» (148). Можно говорить о своеобразном историческом парадоксе. Он заключался в том, что «те державы, которым Болгария могла эффективно помочь, обещали меньше, чем те, которым ее помощь приносила только временную выгоду. То, что это „меньше“ было „вернее“, никто из тогдашнего болгарского германофильского руководства не увидел» (149). На наш взгляд, в начале осени 1915 г. возможности дальнейшего маневрирования на базе нейтралитета для Болгарии еще не были исчерпаны. К тому же и общее военно-стратегическое положение Болгарии в сентябре-октябре 1915 г. было таково, что, оставаясь нейтральной, она ни в коей мере не рисковала стать страной, оккупированной войсками той или иной воюющей коалиции. Тогда ей еще не грозила будущая участь Греции, высадка английско-французских войск в которой в том же октябре 1915 г. попросту вовлекла эту страну постепенно в войну на стороне антантовского блока, предопределив сам внешнеполитический выбор греческих правящих кругов (150).

Греческий казус стал, пожалуй, единственным исключением в истории дипломатической борьбы великих держав в годы Первой мировой войны за привлечение малых балканских стран в качестве союзников. Современная российская историческая наука склоняется к точке зрения, что в этой борьбе «не всегда великие державы были ведущими, а малые — ведомыми, зачастую инициатива исходила от последних, они же создавали конфликтные ситуации, учитывая общую напряженность в континентальном и глобальном масштабах» (151). Стремление к экспансии и гегемонии было присуще и «великим», и «малым» державам, разумеется, в соответствии с их возможностями. Как до начала войны, так и в ходе ее столкновения держав на Балканах сочетались здесь с соперничеством молодых национальных государств, со стремлением правящих кругов отдельных стран достичь преобладания на полуострове, потеснить соседей и занять первое место под балканским солнцем…