Дело моего отца (Роман-хроника) - Икрамов Камил Акмалевич - Страница 39

— НУ И ЧТО ЖЕ, — скажет сегодня внимательный и непредубежденный читатель. — Вполне понятный теоретический спор. Возникла эта проблема давно, и Бухарин писал об этом. Были дискуссии о нэпе и о государственном капитализме.

Так скажет и сегодняшний непредубежденный читатель. Сейчас предубежденных мало. Видимо, это и называют утра той убежденности. Но тогда предубежденность была главным идеологическим требованием.

Итак, в то время разговоры о госкапитализме, о военно-феодальной эксплуатации крестьян и, конечно же, о нэпе уже были криминалом в глазах широкой советской публики. И те, кто разделял мысли Бухарина, наверняка знали, что это криминал. Говорить об этом было нельзя задолго до процесса.

Но Вышинский был юристом и знал, что в глазах между народного общественного мнения подобных «признаний» недостаточно. Нужно было вырвать и другие.

Вышинский. То есть он предлагал в Узбекистане восстановить капитализм?

Икрамов. Да, именно так. Я с ним согласился, так он меня завербовал…

Так старый коммунист-подпольщик, любимец партии, по словам Ленина, Николай Бухарин завербовал для борьбы с партией и Советской властью для восстановления капитализма одного из первых узбеков-коммунистов, первого секретаря ЦК Компартии Узбекистана Акмаля Икрамова.

Меня ничуть не волнует то, что будущие историки не смогут понять, какая здесь липа. Меня волнует и беспокоит то, что стасемидесятимиллионный народ Советского Союза мог поверить в это. Неужели поверил? Я не понимаю, почему и сейчас я должен сомневаться, увидят ли мои записки свет Хочу верить, что увидят.

Но крупица правды, видимо, есть. Бухарин действительно мог говорить с Икрамовым о просчетах коллективизации, о нэпе, о методах индустриализации. Видимо, он счел возможным откровенно говорить с моим отцом о том, что казалось ему вредным и опасным в политике Сталина? Все это происходило в период подготовки к XVII съезду ВКП(б).

Вышинский. Это изложено было в 1933 году?

Икрамов. Да, в августе или сентябре.

Вышинский. В течение нескольких дней пребывания у вас в гостях?

Икрамов. Да.

Вышинский. Это все, что говорил и передал Бухарин?

Икрамов. Это все, потом были другие встречи, другие вопросы.

Вышинский. Это уже в другие годы?

Икрамов. Да.

Вышинский. Я Бухарина хочу спросить. У вас было свидание с Икрамовым в 1933 году?

Бухарин. Было, я жил у него в течение нескольких дней в 1933 году.

Вышинский. Значит, он правильно рассказывает?

Бухарин. Совершенно верно.

Вышинский. Были политические разговоры?

Бухарин. Были.

Вышинский. Икрамов правильно излагает их?

Бухарин. В основном я держался рютинской платформы.

Вышинский. В основном правильно излагает?

Бухарин. Что считать основным.

Вышинский. Вы предлагали ему вместе с вами бороться против Советской власти?

Бухарин. Да.

Вышинский. Затем говорили, какие методы в этой борьбе применить?

Бухарин. Методы, которые входят в рютинскую программу Там было глухо и о терроре.

Вышинский. О вредительстве тоже с ним говорили?

Бухарин. Нет, не говорил.

Вышинский. Что же, он неправильно показывает?

Бухарин. Он, очевидно, спутал.

Вышинский. Может быть, попозже говорили?

Бухарин. Дело в том, что Икрамов на очной ставке отрицал всякий разговор политического характера. Я заставил его сознаться.

Вышинский. Бывает, что не хочет говорить, а потом перекрывает.

Бухарин. А потом хочет перекрыть.

Вышинский. Бывает. Вот мы и проверяем.

Бухарин. Я хочу сказать, что я не отрицаю, что все установки давал, что я вербовал его и что я первый завербовал его в правую организацию.

Вышинский. Это вы признаете? Я ставлю вопрос — он ничего не перекрывает, он говорит правду?

Бухарин. Да, да.

Это короткое «да, да» меня поразило. Почему Николай Иванович без всякой видимой логики перестал возражать Вышинскому. Что он вспомнил, что подумал? Может быть, он поглядел на отца в этот момент? Какие были у них глаза?

Сын Николая Ивановича Бухарина тогда был совсем маленьким, таким маленьким, что не только не помнил отца, но лишь через много-много лет он узнал о том, чей он сын. И по сей день носит он фамилию матери, под ней и проходят выставки его картин. На двух таких выставках удалось побывать и мне.

Что думал Николай Иванович о жене и сыне?

А что, если только это короткое «да, да» сохранило жизнь Анне Михайловне и сыну Юре, которому шел второй год.

…Художник Юрий Ларин известным себя не считает, выставляется редко, пишут о нем пока только серьезные специалисты и только в специальных изданиях. Я лично не могу судить о его работах, потому что сильно подслеповат, если не сказать, что малость слепой. Очки у меня — минус 24, помутнение хрусталиков, и нарушено цветовосприятие. Теперь это называется как-то мудрено, а прежде — дальтонизмом.

При всем том на выставки Юрия Ларина я хожу, ибо в судьбе художника видится мне осуществление некоей высшей, божественной справедливости. А пишут о нем хорошо и подробно: «Именно в этот период у Ларина складывается то, что он называет „концепцией хорошей работы“». В изложении художника она выглядит так: «Я заметил, что происходящая у меня на холсте или на бумаге борьба с натурой не была самоцелью, а была борьбой за музыкальное и цветопластическое состояние. Дальнейший ход моих рассуждений подсказал мне, что хорошая живопись обязательно двуначальна, то есть заключает в себе как изобразительную, так и музыкальную стороны. И не является ли конфликт между изобразительным и музыкальным Вечным Сюжетом Живописи? Посмотрев еще раз свои работы, я понял, что хорошие из них те, где состояние борьбы с изобразительностью за музыкальность достигло своего предела, а дальнейшее продолжение этой борьбы привело бы к полной потере изобразительности, а значит — к утрате одного из двух начал. То есть я считаю работу завершенной тогда, когда достигнуто предельное состояние при переходе изобразительного начала в музыкальное. Я всегда очень чувствую этот счастливый для меня момент — работа отрывается от меня и начинает жить собственной жизнью».

«Борьба». «Жизнь». «Счастье». «Концепция хорошей работы». Так и хочется попросить будущих читателей этой книги еще раз пробежать глазами слова Юрия Ларина, того самого Юры, жизнь которого была спасена торопливым «да, да» Николая Ивановича.

— Юра, — говорю я, — хочу написать о тебе в своей книге.

— А чего обо мне писать?

— О торжестве справедливости хотя бы. Какое трагическое начало и какой счастливый на сегодня итог!

— Какое трагическое? — спрашивает он. — Знаешь, я детдом без всякой трагедии воспринимаю. Приезжают ко мне ребята, с которыми вместе были, только веселое и смешное вспоминаем, а на сегодня… Здоровье-то у меня, сам знаешь. Какое тут счастье, рука плохо слушается. Устаю. Читать много не могу.

— Юра, — настаиваю я. — Ты представь себе, что твоя история попадает в руки Диккенса, Гюго или Дюма. Взяли крохотного мальчика, отняли у родителей, отца казнили и опозорили, мать на много лет посадили в тюрьму. Понимаешь, не молодого матроса заключили в замок Иф, а мальчика, и мальчик этот не знал своей подлинной фамилии, отчества и чей он сын. А потом — Москва, известность… Получился бы роман «Человек, который смеется» или «Граф Монте-Кристо».

Юра весело хохочет.

— Ну ты даешь! Интересно у тебя мозги устроены. — И опять хохочет. — Я всегда замечал у тебя тягу к экзотике Видно, что ты до сих пор находишься под влиянием «Тысячи и одной ночи».