К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев" - Страница 13

 — Больного навестить пришла.

 — Ступай обратно! Теперь, вишь, меня позвали. Говорят, от твоей лечьбы никакой пользы нет.

 — Как же это нет? — нахмурила брови Мурава. — Не видишь разве, лихорадка ушла, ожоги заживают. Теперь надо только ждать и продолжать лечить.

Волхв рассмеялся:

 — Жди, жди! Так смерти и дождешься!

Он придвинул к себе плошку со снадобьем и, видимо не удовлетворившись его качеством, бросил туда два сваренных вкрутую яйца и принялся с остервенением растирать.

 — Что делаешь, мудрейший? — с тревогой в голосе спросила Мурава.

 — Ишь, какая любопытная! Все тебе расскажи. — поддразнил девицу волхв, продолжая помешивать. — Али сама не видишь? Снадобье доброе творю. Как готово будет — на язвы положу.

 — А яйца зачем?

 — А как же! В яйце сила великая. Оно дает жизнь!

 — Да какая там жизнь! — тряхнула височными кольцами боярышня. — От них только гниль пойдет!

 — Много ты понимаешь, боярская дочь! — бесцветные глаза волхва сверкнули в полутьме горницы. — Посмотрим еще, не случился ли от твоего лечения какой вред!

С легкостью удивительной для его лет Соловьиша Турич пересек комнату и, не обращая ни малейшего внимания ни на малыша Жданушку, который кричал от боли и вырывался, ни на Мураву, которая пыталась вмешаться, принялся безжалостно срывать повязки, ощупывая больного своими длинными, узловатыми пальцами.

Наконец, он повернулся к притаившейся в углу Любомире.

 — Так я и думал! — произнес он нарочито громко. — Испортила ромейкина дочь твоего сына!

Любомира всплеснула руками и заквохтала, точно заполошная курица.

Мурава сжала маленькие кулачки.

 — Попробуй, докажи! — произнесла она ледяным тоном.

 — Зачем мне что-то доказывать? — выпустил из нижнего угла рта смешок Соловьиша Турич. — Я — волхв! Сами боги со мной говорят! Ежели сказал, испортила, значит, так оно и есть!

 — Батюшка, Соловьиша Турич! — завопила Любомира. — Что ж теперь делать-то?

 — Ничего, милая! Что-нибудь придумаем. Ты пойди Велесу дар отнеси, какой обещала. А я тут пока побуду. От малого твоего вред отведу.

Он зачерпнул немытой пятерней из плошки снадобье, от чего вонь в комнате сделалась просто невыносимой, и принялся обильно смазывать им начавшие уже подсыхать ожоги. Любомира смотрела на него, как зачарованная.

Мурава застонала, словно от мучительной боли.

 — Пожалей малыша, Турич! — попыталась она образумить волхва. — Погубишь ведь не за что!

 — Щур, Щур меня! — замахал руками волхв. — Изыди, Чернебог, рассейся ведьмино наважденье!

 — Щур, щур, — вторила ему Любомира.

И только маленький Жданушка ничего не говорил. Он находился в глубоком забытьи.

Как это ни горько было признать, но Мурава оказалась права. Через пару дней по какой-то надобности на боярский двор зашел один из Маловых челядинцев. Он рассказал, что Жданушка снова горит в огнее, плачет, никого не узнает, повязки у него все время мокнут, вонь стоит такая, что весь дом пропах, а Соловьиша Турич говорит, что это порча выходит, требует для Велеса все новых и новых даров и рассказывает про Мураву и новгородских христиан такие вещи, что лучше не повторять.

Бедный Жданушка промучился недолго. Лечение волхва оказалось ему не по силам. Люди Вышаты Сытенича поняли, что все закончилось, когда над Маловой усадьбой вдруг поднялся разноголосый горестный вопль. Боярин приказал закрыть окна и быть настороже. Он беспокоился за Мураву.

Последние дни девица не покидала своей светелки и совсем ничего не ела. Жестокая лихоманка трепала ее тело белое, сушила красу девичью. Этот поединок боярская дочь проиграла, и верно какая-то часть ее самой осталась там, за чертой.

Вопли и причитания длились бесконечно долго, потом все стихло, и в воздухе повисла зловещая тишина.

 — Что там у них? — заглянул поверх частокола на соседский двор долговязый Твердята. — Куда все подевались?

 — На буевище пошли, — предположил дядька Нежиловец.

Верно, сложись все иначе, боярин и его люди непременно отправились бы к месту последнего пристанища несчастного малыша, отнесли разные занятные вещицы и игрушки, до которых он был так охоч. Нынче это выглядело неуместным.

Стоял сумрачный, не по-весеннему безликий день. Прилетевший с далекого варяжского моря ветер безжалостно гонял по серому небу косматые облака, пронизывая до костей. Вышата Сытенич молча мерил шагами двор. Стекавший с широких плеч водопадом застывшего свинца плотный суконный плащ нехотя шевелился в такт шагам, сивые брови над синими глазами были сурово сдвинуты.

Подошел дядька Нежиловец. Потоптался рядом, повздыхал.

 — Может еще обойдется… — не особенно уверенно попытался он обнадежить боярина.

Не обошлось. Вышата Сытенич хотел уж уйти в дом, когда гулкий весенний воздух разнес над боярским подворьем тревожный стук: кто-то часто и настойчиво барабанил в ворота. Горожане, приходившие за помощью к Мураве, стучали иначе.

Вбежавший на двор муж был невысок и коренаст. Из-под мятой шапки выбивались нечесаные волосы, жиденькая бороденка торчала клочьями, лицо покрывала густая несмываемая копоть. Тороп узнал пришельца. Радко коваль много работал для боярской дружины. В преддверии похода на Итиль его видели в доме Вышаты Сытенича едва не каждый день: то посеченную в прошлых боях кольчугу нужно было подновить, то боевой топор кому справить, то наконечников для сулиц и стрел отлить, а то и породить в пламенном горне Перунову змею — добрый меч.

Но нынче Радко оставил кузню не ради нового заказа.

 — Батюшка, Вышата Сытенич! — начал он с улицы, забыв поздороваться. — Собирай людей! Беда у околицы стоит, в твои ворота стучится!

 — Что стряслось, Радко?

 — Соловьиша Турич вместе с Малом-купцом к вам идут и полгорода с ними! Сегодня хоронили Жданушку младенца. Соловьиша Турич там всем заправлял. Сам принимал все дары, сам заколол коня и перерезал горло девчонке-няньке, которая будет малыша сопровождать. Когда пламя над крадой поднялось высоко, он завопил, что не видит в нем души умершего. Дескать, Велес на его род разгневался, и не пройти Жданушке по Велесовому пути, пока его могилу не окропит кровь ведьмы, его погубившей.

Что это за ведьма, коваль не уточнил, но все и так поняли.

Вышата Сытенич провел рукой по русой с серебром бороде.

 — А что же ты, Радко, не с ними? — спросил он.

Мастер посмотрел на боярина почти с обидой.

 — Как можно, Вышата Сытенич! Я до сих пор как подумаю, что, кабы не Мурава Вышатьевна, я бы враз мог лишиться и сына, и жены, мороз по коже идет!

Тороп подумал, что от такого воспоминания не зазорно и поседеть. Дело было три или четыре седьмицы назад. Радкова молодуха, ровесница Муравы и такая же нежная и хрупкая, носила во чреве сына богатыря — будущего наследника славного кузнечного ремесла. Выносить-то она его выносила, а произвести как положено на свет уже не смогла. Бабка повитуха пробовала и так, и сяк и, наконец, сказала, что, ежели кто здесь поможет, то только боярская дочь.

Старуха оказалась права. Тороп на всякий случай воззвал к помощи Велеса и мерянского бога Куго-юмо, глядя, как Мурава, намазав живот несчастной каким-то снадобьем, делает ножом надрез, затем вынимает из чрева, обмотанного пуповиной, но живого младенца, а после соединяет края надреза и сшивает их крепкой шелковой нитью. Через семь дней юная мать и ее первенец чувствовали себя вполне хорошо, а Радко коваль сказал, что он вечный боярышнин должник. Думал ли он тогда, что отдавать долг придется так скоро.

 — Я, конечно, волхвов уважаю! — говорил Радко решительно. — Но за то, что Мурава Вышатьевна не ведьма, я готов ответ хоть перед богами держать! Что-то Соловьиша напутал. Недаром по Новгороду слух идет, что он на старости лет утратил пророческий дар.

— Утратил пророческий дар, — пробасил негромко дядька Нежиловец. — Да разве он им когда владел?

— Ладно, Радко! — хлопнул коваля по плечу боярин. — Хороший ты человек. Добро помнишь. И я тебя не забуду. А пока…