Чудесный источник (Повести) - Герасимов Евгений Николаевич - Страница 17

Когда началась эта реорганизация и в штабе стали составлять новые списки по всем подразделениям, Ким решил, что пойдет к минерам-подрывникам. Командир их не возражал — пожалуйста, он не против, но еще неизвестно, как посмотрит на это товарищ комиссар. Отец сказал, что это не его, комиссара, дело, а начальника штаба, с ним и надо разговаривать. Ким пошел к Василию Демьяновичу, уверенный, что тот не откажет ему. Он уже два раза ходил на диверсии, два моста на грейдере были взорваны с его участием, дело это освоил, а сейчас подрывники больше всех нужны, для них наступает горячая пора: выходят на большую железнодорожную магистраль! Ким уже заранее довольно улыбался, представляя себе, какой это будет грандиознейший фейерверк. Как же он мог остаться в стороне от такого дела?!

И вдруг по пути к Василию Демьяновичу его окликнул и поманил к себе пальцем Овечка, комендант отряда, бывший директор пищепрома в Городке, коротконогий и тучный от сердечной болезни старик с шарообразной шапкой белых, как овечья шерсть, волос, за что и получил у партизан такое прозвище.

Овечка стоял возле комендантского шалаша со своей постоянной улыбочкой на розовом, как у младенца, лице и постоянной трубкой во рту. Говорили, что он вынимает ее изо рта и сует в карман только в том случае, когда надо отвести куда-нибудь подальше от штаба предателя или мародера, чтобы собственноручно привести в исполнение смертный приговор.

Помахав какой-то бумагой, Овечка сказал, что вот прочел только что полученный в штабе список личного состава комендантского взвода и очень рад, что теперь под его началом будет такой молодой и отважный боец, как Ким, а то раньше были только одни старики да инвалиды.

— Шутите все, — сказал Ким, недолюбливавший Овечку за его шуточки и смешки.

— А ты возьми глаза в руки да и прочти! — Овечка сунул ему бумагу.

Ким проглядел список, нашел себя в самом конце его, пробурчал: «Что за ерунда!» — и пошел дальше, не сомневаясь, что произошло какое-то недоразумение и он его сейчас легко уладит.

Василий Демьянович, уединившись за кустами, сидел на перетащенном сюда столике и заполнял в толстой конторской книге новую страничку журнала боевых действий отряда, который он, какой бы ни был недосуг, вел изо дня в день, рассчитывая, что это пригодится для истории.

Ким постоял за его согнутой спиной, ожидая, пока он закончит фразу и оглянется. И Василий Демьянович, поставив точку, оглянулся:

— Что скажешь?

Ким сказал, что просит зачислить его к подрывникам, с ними он уже договорился, но Овечка только что сунул ему список комендантского взвода, и он не понимает, кто это додумался пихнуть его в эту инвалидную команду.

— Почему же — пихнуть? — сказал Василий Демьянович и, положив ручку пером на чернильницу-непроливайку, принялся доказывать Киму, что комендантский взвод совсем не инвалидная команда.

Ким понял, что попал к Овечке в список не случайно, вскипел, и его понесло:

— Да что вы мне говорите! Знаю, кто это подстроил. Мамаша, вот кто! А вы… Сказали бы уж прямо!

Как только он решил, что это мать подсказала Василию Демьяновичу про комендантский взвод, от обиды на нее у Кима задрожали губы. Ей-то что, лишь бы у нее все время на глазах был, а ему сменять в карауле стариков — позор. И как она этого не понимает?!

Василий Демьянович уверял его, что мать тут ни при чем, что он сам это сделал, никто ему ничего не подсказывал, и сделал только потому, что надо укрепить комендантский взвод: на него сейчас возложена задача навести в лагере строгий порядок, а то люди пораспустились, и Ким как комсомолец должен помочь в этом командованию. Довод показался Киму малоубедительным: трудно было поверить, что без него командование не наведет порядка. Нет, конечно, это мать все подстроила, а Василий Демьянович теперь вывертывается, выгораживает ее.

Василию Демьяновичу действительно приходилось вывертываться. Хотя Мария Павловна и не подстраивала ничего, но в комендантский взвод он зачислил Кима все же из-за нее — тяжело ему стало глядеть, как она мечется, места себе не находя, когда сын уйдет на боевое задание и задержится. И нельзя не посочувствовать ей: за Кима переволнуешься — горячая голова, удержу не знает. Поэтому он и решил, что Киму надо поостыть в караулах у Овечки, — и ему полезно будет, и мать немного поуспокоится. Решил и отменять своего решения не собирался.

— Все, Ким, иди, — сказал он, отвернулся и ткнул уже перо в чернильницу.

А Ким, чувствуя, что Василий Демьянович кривит с ним душой, все еще исступленно твердил:

— Скажите уж прямо… Сознайтесь… сознайтесь лучше…

И в конце концов Василий Демьянович не выдержал, встал и, страшно покраснев, как всегда, когда ему приходилось прибегать к крутым мерам, скомандовал:

— Кру-гом! Шагом марш в комендантский взвод!

Не ожидал Ким от него подобного, не те у них были отношения. Обалдело повернувшись кругом, он прошел десяток шагов, остановился и посмотрел назад. У него появилась надежда, что Василий Демьянович вспыхнул сгоряча, может быть, уже одумался и сейчас выйдет из-за кустов, рассмеется, позовет его и похлопает по плечу: «Эх ты, чудило! Мать свою не жалеешь». И тогда он спокойно скажет ему, что даже в детском саду мать не имеет права создавать для своего сына особые условия, а партизанский отряд — это не детский сад. Много чего он еще скажет, но в комендантский взвод его не затащат.

Василий Демьянович не вышел. Ну раз так, то и Киму нечего разговаривать с ним больше. Он пожал плечами и пошел разыскивать мать, полный решимости заставить ее признаться, что все это устроила она, и тогда отцу, хоть он и не хочет, а придется вмешаться в его дела, — таких штучек отец не потерпит, это-то уж несомненно.

У Марии Павловны, работавшей в штабе машинисткой, нагрузка была там небольшая: Дед не любил канцелярщины. Даже начальнику штаба, когда он брался за журнал боевых действий отряда, приходилось искать укромное местечко, чтобы не попасться ему на глаза, а то усмехнется и скажет:

— Да брось ты свою писанину. Кому она нужна?

Но Мария Павловна, если ей нечего было выстукивать на машинке, всегда находила себе какое-нибудь дело или в санчасти, или на кухне — недаром бойцы называли ее мамашей.

Ким нашел мать не речке. Она стирала белье раненых бойцов, стоя по колено в воде у мостка, сооруженного из жердей в форме корыта и поставленного чуть ниже уровня воды так, чтобы она протекала через него, — партизанское изобретение какого-то любителя подомовничать. После возвращения партизан в свой родной лес среди них появилось много таких любителей, уже предвкушавших скорое наступление мирной жизни. Вот кто-то успел уже поставить на берегу речки и скамейку с затейливой спинкой.

Ким сел на эту скамейку и принялся испытывать мать. Сначала он только молча пристально глядел на нее.

— Что это ты волком смотришь? — спросила она.

Он хмыкнул и дернул плечами: чего это ей кажется?

И не думает он волком смотреть. Просто смотрит и в ужас приходит от той горы забот, которую его мамаша взвалила на себя: и санитарка, и кухарка, и прачка, и к тому же еще в штабе вертит всеми делами.

— Что-то я тебя не понимаю, — сказала Мария Павловна, удивленно поглядев на Кима. — Какими это делами?

— Да это я так, к слову, — усмехнулся Ким. — Был сейчас у Василия Демьяновича и договорился с ним, что пойду с подрывниками на железную дорогу, — соврал он, думая, что это заставит мать выдать себя.

Но Мария Павловна только спросила:

— И ты, конечно, страшно счастлив?

— Еще бы! А то ведь хотели было уже пихнуть в комендантский взвод.

— Кто же это хотел подложить тебе такую свинью?

— Вот в этом и вопрос, — сказал Ким.

И он так свирепо посмотрел на мать, что она рассмеялась:

— Ах вот в чем дело! Не меня ли ты подозреваешь? Очень мило с твоей стороны.

Мария Павловна знала, что подрывники уйдут на железную дорогу надолго и будут там действовать мелкими группами, каждая на свой риск и страх, перескакивая с места на место в полосе протяжением до ста километров. Знала она и то, что в этой полосе, кроме узеньких железнодорожных посадок, партизанам негде будет укрыться, а у немцев там посты с дотами и проволочными заграждениями. Знала это все и потому, конечно, была бы рада, чтобы Ким пошел не к подрывникам, а в комендантский взвод. Но разве она могла хотя бы намеком сказать об этом мужу, тем более кому-либо другому? Муж не простил бы ей этого, и она сама бы себе не простила. Ей и без того совестно, что она одна в отряде живет со всей семьей, только для нее одной и сделали такое исключение, как жене комиссара. Она так благодарна и так старается быть чем-нибудь полезной партизанам, а сын вот вообразил, что она плетет какие-то заговоры в своих личных интересах… Какой глупый мальчишка, ничего-то, ничего не понимает!