Чудесный источник (Повести) - Герасимов Евгений Николаевич - Страница 16

Свернув с большой дороги, мы шли по тропинке, которая вела под гору дубовым лесом, где несколько старых, сильно покалеченных великанов с черными голыми сучьями одиноко высились над сплошной кудрявой массой молодой поросли, а потом, спустившись с горы, завиляла редкой, чистой, без единого кустика белой березовой рощей с черными пнями и, выйдя из нее на большой лесной луг, скоро исчезла в высокой траве.

Дальше мы шли уже по приметам, известным только моим спутникам.

Под ногами была то топкая болотная жижа, то плотно слежавшаяся на земле хвоя, то мягкий, податливый мох, то вдруг сыпучий песок или жесткий лишайник и вереск, а вокруг то глухая хвойная или лиственная чаща, то открытый, светлый пригорок, с которого далеко видно волнистое море леса с глухими впадинами и высокими гребнями.

Около часа, после того как тропинка потерялась в траве, шли мы лесом по каким-то неведомым мне приметам, продирались сквозь чащу, спускались в глубокие овраги, подымались на холмы, пока наконец добрались до того темного и сырого ельника, где осенью 1941 года подужинские партизаны соорудили свои первые землянки. В этой унылой, лишенной подлеска чащобе, с голым, бесплодным покровом хвойной гнили, старые ели стоят в такой тесноте, что их нижние пересохшие сучья и ветви, сомкнувшись, местами образовали сплошную колючую изгородь, сквозь которую не продерешься, а под ней — разве что ползком или на четвереньках. Так кое-где и пришлось нам добираться до землянок, вернее, до оставшихся от них ям, полузаваленных бревнами, жердями и землей.

Здесь Василий Демьянович прочел мне целую лекцию о той самой первоначальной поре партизанского движения, когда партизаны сидели кучками, каждый в своем лесу, и боялись из него вылезти, потому что не было у них еще связи ни с населением, ни между собой; не знали, что творится вокруг, сидели как робинзоны. Василий Демьянович сказал, что ничего более страшного, чем эта полная оторванность от всего на свете, ему не пришлось пережить за войну — думал уже, что все пропало, рухнуло, рассыпалось. Даже к Олегу Пантелеевичу, в его избушку, несколько дней не решались заглянуть. А кто его знает, что за человек, как бы еще немцев не навел. Василий Демьянович подмигнул леснику:

— А что, с помещиками якшался, на охоту с ними ходил?

Старик промолчал. За всю дорогу он и двух слов не проронил, шел как по обязанности, показывая своим недовольным видом, что наше хождение по лесу считает пустою блажью.

Вернувшись к кордону, мы простились с Олегом Пантелеевичем. Идти с нами дальше суровый старик не пожелал, сказал, что там хозяин уже не он, а другой лесник, так что извините.

Мы продолжали свой путь по большой дороге, и Василий Демьянович по-прежнему время от времени останавливался и раскатывал свою красочную карту. Он показал мне и тот пенек, на котором сидел Ким, когда они возвращались своей штабной кавалькадой, и очень обрадовались, увидев его, потому что считали уже погибшим. От этого пенька мы прошли еще немного и свернули с большой дороги на боковую, малозаметную, заросшую травой, которая и привела нас в тот уголок леса, где на низком берегу Подужи летом 1942 года стоял штаб партизанского отряда Деда.

От лагеря не осталось никаких следов, потому что, уходя отсюда, партизанам пришлось разобрать свои шалаши на постройку гати через болото Зеленый мох. Это заросшее мелким кустарником болото начинается сразу же за речкой, которая течет здесь медленно, застаиваясь в глубоких омутах, до того переполненных, что кажется, еще немножко и вода вытечет из них и разольется по лесу. Лес здесь — на том берегу, где был лагерь, — веселый, светлый, с редко стоящими на свободе старыми, косматыми березами, усадистыми елями и кряжистыми дубами, с молодыми березовыми и осиновыми рощицами и с множеством переходящих одна в другую уютных цветистых полянок, — и в помине уже нет той дремучей чащобы, где отряд ютился зимой.

Мы ходили по этим полянкам и рощицам, и Василий Демьянович вспоминал, как тут был расположен лагерь: где стояли сложенные из осиновых жердей и покрытые еловым лапником шалаши, где был штаб, санчасть, кухня и куда Мария Павловна в погожие дни выносила свой маленький столик с пишущей машинкой, на которой она двумя пальцами выстукивала приказы по отряду и листовки. Ему хотелось привести сюда своих школьников и восстановить, вернее, заново построить лагерь точь-в-точь таким, каким он был, и чтобы он охранялся как памятник, может быть, даже сторожа здесь поселить, какого-либо старика или инвалида из бывших партизан.

Все ему было тут дорого: всякая полянка, дерево, кустик что-нибудь напоминали. На этой вот поляне бойцы под гармонь или патефон танцевали с санитарками и медсестрами, а иногда и с девчатами, приходившими к партизанам в гости из прилегающих к лесу деревень. А под этой вот березой стояла палатка радиста, с раннего утра до поздней ночи ловившего Москву, и тут многие часами выстаивали в ожидании вести, что фронт опять двинулся на запад и немцы бегут, как бежали зимой из Подмосковья. Василий Демьянович тоже с нетерпением ждал этой вести со дня на день. Он считал, что немцы уже выдохлись и долго не продержатся. Все так считали, после того как радист принял первомайский приказ Сталина.

— Да, да, все так тогда считали, — повторил он, стал поправлять сползшие на нос очки, но вместо того, чтобы поднять их, еще больше опустил, а потом, задумчиво глядя поверх очков, сказал: — Может быть, только один Глеб Семенович не разделял наших надежд, что война кончится уже в том году. Сейчас, когда все это вспоминаешь, мне иногда так кажется.

Мы постояли тут, поговорили. Затем снова вышли на большую лесную дорогу и пошли по ней дальше, к Монастырской горе. Но о ней будет после, а сейчас вернемся к повести, которая тоже скоро приведет нас на эту гору.

После неудачной попытки с ходу прорваться в глубь Подужинского леса немцы время от времени появлялись на его опушке то тут, то там, постреляют из танков, всполошат партизанские заставы и уйдут. Очевидно было, что это делалось только с целью разведки и что немецкое командование в Городке, ожидая подхода подкрепления, тщательно готовится к новой большой операции.

Деда это не беспокоило. Он тоже готовился к большим боевым делам.

В тридцати километрах от Подужинского леса проходит крупная железнодорожная магистраль, по которой в то время к фронту шли эшелоны с немецкой техникой и людскими резервами. Дед намерен был надолго вывести ее из строя, и с этой целью на железную дорогу должны были выйти все подрывники отряда.

Была у Деда и более дальняя мысль. Задумав прочно обосноваться в Подужинском лесу, он рассчитывал, что фронт скоро подойдет к Городку и тогда он, крепко ударив по немцам с тыла, с треском выйдет на соединение с наступающими советскими войсками.

А пока он со своим штабом занимался реорганизацией отряда: боевые группы, переименованные в роты, разбивались на взводы, сводились в батальоны. В отряде устанавливались армейские порядки. Комиссар давно уже склонял к тому Деда, но тот упорно отмалчивался, а сейчас он вдруг заявил:

— Нехай будут батальоны.

Похоже было, что к этому решению он пришел под влиянием польстивших ему слухов, что немцы приняли его вновь появившийся под Городком отряд за крупную авиадесантную часть регулярных советских войск; приняли, ну и отлично, так пусть же окончательно уверятся, что в лесу стоят батальоны.

Но дело было не только в этом. Как только партизаны обжились в Подужинском лесу, сразу стало видно, какими опасностями грозят отряду его родные места.

Партизанские заставы стояли теперь уже не только в лесу, но и в близлежащих деревнях, куда немцы пока не осмеливались возвращать свои гарнизоны. В этих деревнях у партизан были родные, знакомые, установилась у них связь и с более отдаленными селами; и случилось то, чего боялся комиссар, — людей потянуло к семьям, к близким, к мирной жизни, которая вот-вот, как они думали, должна уже наступить. Начались самовольные отлучки. Один пойдет в деревню навестить мать или жену, вернется выпивший, с бутылкой самогона в кармане. Другой условится о встречах со своей милой на опушке леса и зачастит по вечерам на свидания. Надо было покрепче взять людей в руки, поэтому-то Деду и пришлось поневоле устанавливать в отряде не очень-то любимые им самим армейские порядки.