Целестина, или Шестое чувство - Мусерович Малгожата - Страница 20

• Предыдущая
• 20/43
• Следующая

— Думаешь? — засопел Дмухавец.

— Уверен, — холодно ответил Гайдук. — Однажды я уже оставался на второй год за нонконформизм.

В классе вдруг поднялся шум.

— Он прав! — подал голос от двери Павелек и встал с извиняющейся улыбкой. — Вы нас призываете быть искренними и тому подобное… но разве можно быть по-настоящему откровенным с учителями? Мне кажется, нельзя.

— Точно! — поддержал его ломающийся баритон с последней парты.

— Школа по своей сути всегда казенна, — заявил Павелек. — Тут нет ничего удивительного, ведь в школе устанавливаются отношения властелин—подданный. Извините, но странно, что вы этого не видите, пан учитель.

— Мы должны только учиться и сидеть тихо! — Баритончик на последней парте явно осмелел.

— Пока не получим аттестата и права на самостоятельность, — добавил Павелек.

— А вот и нет! — крикнул Дмухавец и схватился за сердце. — Вы никогда не получите права на такую самостоятельность, которая избавит вас от необходимости участвовать в жизни общества! Когда-нибудь вам придется сказать «да» или «нет», выступить в поддержку слабых против сильных — можете не сомневаться, жизнь поставит вас перед такой проблемой. А вы к тому времени уже не в состоянии будете ни бороться, ни рисковать, так как привыкнете к мысли, что самое безопасное — сидеть и не рыпаться. — Дмухавец остановился перед Гайдуком, тыча ему пальцем в грудь.

— От меня вы никаких деклараций не услышите, — обозлился Гайдук. — Думаете, ребята из третьего «А» искренни?

— Безусловно.

— А я в их болтовню не верю. Они просто знают, чего вы от них ждете.

Гайдук хватил через край. Дмухавец покраснел, засопел и сорвал с носа очки:

— Ну, знаешь!.. Мальчишка! За кого ты меня принимаешь?!

— Вот, пожалуйста, — пробормотал Гайдук.

С места вскочила черноволосая Кася. Она была старостой класса и действовала из лучших побуждений.

— Нет, пан учитель… он совсем так не думает, как говорит… то есть… мы очень извиняемся… ну, Гайдук, извинись перед паном учителем…

— За что? — огрызнулся Гайдук. На него просто страшно было смотреть: фанатический блеск в глазах, насупленные брови, нижняя челюсть выпячена вперед. — За откровенность?

Дмухавец едва заметно усмехнулся и надел очки.

— Ну, а ты что об этом думаешь? — спросил он.

Вопрос был адресован Павелеку, но угодил в Целестину. Она нерешительно поднялась, краснея от волнения.

— Я… я думаю… — начала Цеся, ощущая пустоту в голове. Одного ее быстрого взгляда было достаточно, чтобы оценить выражение лица учителя: Дмухавец не казался таким добряком, как обычно. — Я думаю, вы правы, пан учитель, — на всякий случай выпалила она.

— Ах, так? — буркнул Дмухавец.

А Гайдук вскинул голову, будто его ударили.

— Да, да, безусловно, — добавила Целестина, чувствуя, что проваливается в какую-то страшную бездну.

— А в чем конкретно я прав? — вежливо поинтересовался классный руководитель.

— Ну… во всем… — брякнула Цеся, едва сдерживая слезы.

Она понимала, что поступает подло и отвратительно. К несчастью, в голове у нее был полный хаос, и, даже если б она собралась с духом и попыталась сказать, что думает на самом деле, получился бы глупый и жалкий лепет.

— Цеся трусиха, — коротко резюмировал Дмухавец. — А Гайдук дал мне по носу, хотя знаете, что? Пожалуй, он прав…

В эту секунду Ежи Гайдук как укушенный сорвался с места, сгреб с парты тетради и книги, сунул портфель под мышку и, не сказав ни слова, покинул класс, захлопнув за собою дверь.

Часом позже он все еще стоял на мосту, устремив невидящий взгляд в мутные воды Варты.

Значит, так оно. Значит, так.

Значит, она такая.

Напрасно он позволил втянуть себя в этот разговор. Старому хитрецу и без того все известно.

А Целестина его предала, подло предала. Струсила. Трудно, впрочем, требовать от девчонки, чтоб она была смелой, как парень.

Ах, нет, неправда, не обманывай себя, болван. Она должна быть смелой и сильной и всегда иметь собственное мнение по любому вопросу. Должна верить в тебя и всегда быть рядом…

Хотя, собственно, почему? Кем ей приходится Ежи Гайдук?

Никем.

Ладно, но тогда и она будет никем для Ежи Гайдука.

Никогда больше, никогда — даже если не знаю, что…

Никогда в жизни.

Конец.

— Я хотел спросить, — сказал Бобик, выглядывая из-за ровного строя солдатиков, — есть такой дом — ковыряльня?

— Что? — остолбенела тетя Веся.

— Ковыряльня. Купаются в купальне, а ковыряются в ковыряльне.

— Ковыряются? — Тетя Веся даже выронила ложку.

— В носу, — пояснил Бобик. — А где еще можно? В трамвае нельзя, дома нельзя, на улице нельзя… Нигде нельзя. Значит, должна быть ковыряльня.

Жачек так и покатился со смеху.

— Ой, правда, истинная правда! — выговорил он наконец срывающимся голосом. — Куда бы обратиться с предложением?

Цеся неодобрительно посмотрела на развеселившихся родственников. До чего ж они заурядны! Какие там тонкие чувства, возвышенность — ужасные, примитивные люди, прозаичные, без полета. С Данкой разговаривают, как с себе подобной, даже не подозревая, какой могучий у нее ум. Данка ведет себя вежливо, разве что улыбнется в сторону, может, чуточку высокомерно… Но, в конце концов, трудно ей удивляться. Не всякий выдержит общение с командой присяжных остряков, тем более человек с такой утонченной психикой. Сама Цеся, после того как открыла в Данке поэтессу, постоянно пребывала в состоянии робкого восхищения. Подчас у нее даже не хватало духу заставлять свою необыкновенную подругу делать уроки. Кроме того, теперь она на все смотрела как бы Данкиными глазами — по крайней мере, так ей казалось — и неизменно приходила к убеждению, что этому талантливому и беззащитному существу судьба уготовила сплошные невзгоды и вообще все окружающее оскорбляет ее легко ранимую душу. В преданном сердце обуреваемой дружескими чувствами Телятинки горело желание убрать с Данусиного пути все шипы и тернии.

— Перестаньте! — резко сказала она. — Вы даже не знаете, что Данка пишет стихи!

— О-о-о-о! — как сговорившись, хором вскричали родственники.

— Я тоже когда-то писала стихи, — объявила тетя Веся.

— Ну да! — поразилась Целестина.

— И как будто неплохие, — призналась тетка, эта, казалось бы, воплощенная посредственность. — Даже получила награду на конкурсе «Белая гвоздика».

— Веся у нас всегда была чертовски поэтична, — захихикал Жачек, видно вспомнив что-то очень веселое.

— А о чем было то стихотворение? — полюбопытствовала Цеся.

Тут Данка не выдержала и вмешалась. Снисходительно улыбнувшись, она сказала:

— Какая же ты, Цеся, наивная. Разве вообще можно ответить на вопрос, о чем это стихотворение?

— Я могу ответить, — сказала тетя Веся. — Вероятно, потому, что мне уже тридцать пять лет. Так вот, в том стихотворении речь, разумеется, шла о любви, а также, естественно, о непонимании.

— Чего кем? — спросил Жачек.

— Кого чем, — буркнула Веся. — Ясное дело, что меня не понимал мир. Передайте кто-нибудь еще кусочек пирога.

— И мне тоже, — оживился Жачек. — Пирог — объедение, пальчики оближешь.

— Почему вы все время едите? — с отчаянием воскликнула Цеся.

— Так уж мы сконструированы, — любезно объяснил Жачек. — Впрочем, это относится к большинству здесь присутствующих. Даже ты и твоя подруга, хоть вы и существа высшего ряда, должны время от времени снабжать горючим свою пищеварительно-выделительную систему. Тебе, дитя мое, как будущему врачу это лучше знать. Даже Словацкий[5] имел обыкновение обедать.

— Кажется, он был большой сластена, — лукаво заметила тетя Веся.

— Ха-ха! — загрохотал Жачек. — Что касается меня, то я, когда ем такой пирог, заметно облагораживаюсь.

Больше Цеся не могла выдержать.

— Дануся, — сказала она умоляюще-извиняющимся тоном, — может, пойдем в башню?

• Предыдущая
• 20/43
• Следующая