Захвачненные (ЛП) - Уайлдер Джасинда - Страница 7

Я не могу сказать ему про малыша. Не теперь. Сейчас он все чаще находится без сознания. Очнувшись, Барретт заставляет меня читать письмо снова и снова, и это всё, что я делаю, пока он не в отключке. «Прочитай мне письмо. Прочитай мне письмо».

В конце концов, по прошествии четырёх дней, я могу цитировать этот текст слово в слово, не глядя на бумагу.

Я смотрю на слова на листочке – он покрыт грязью и кровью, и ещё слезами – и притворяюсь, что читаю. Барретт тоже знает письмо наизусть. Он беззвучно произносит знакомые слова в унисон со мной.

Мы заканчиваем чтение вместе: «Я так сильно тебя люблю, Том. Так сильно, что не могу передать это словами. С тобой всё будет хорошо. Ты вернешься ко мне».

После чего Том всегда делает паузу, а потом шепчет:

— Я тоже люблю тебя, Ри.

Прошла неделя. Том почти всё время в отключке. Очнётся на час или два, а потом снова проваливается в бессознательное состояние. Задыхается. Стонет. Всё, что он может делать – тихо бормотать «письмо». Это всё, на что у него хватает сил.

Я снова читаю письмо и снова пропускаю новость о ребенке. Я лгу ему. Я не говорю ему, что он – папа.  

Я трус. Он заслуживает того, чтобы знать, но я просто... не могу сказать ему. Я засыпаю, проклиная себя за эту боязнь, за то, что больной уёбок. Но я никогда не скажу ему. Потому что для Тома это будет слишком тяжело. Он будет сражаться. Он постарается держаться, но... в глубине души я знаю, что он не выживет. Он умрет со дня на день.

Наши захватчики оставили нас в покое. Они кормят нас время от времени, чтобы мы не сдохли от голода. Но Том отказывается от еды в последнее время. Он говорит мне, чтобы я ел сам. Так что я ем, потому что...

Потому что я всё ещё хочу жить. Я до сих пор надеюсь, что американские ребята придут за нами. Что они прилетят на SuperCobras с пушками наперевес и заберут нас домой. Спасут Тома.

И он еще надерет мне задницу за то, что я не рассказал ему о его малыше.

Но, поскольку на исходе уже вторая неделя, а его рана гноится и ужасно пахнет, да и моя тоже инфицирована и выглядит погано, я просто знаю, что наступит день, когда мой друг не проснётся и не попросит прочитать ему письмо.

Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Я не хочу, чтоб он умер. Я умер бы вместо него, если бы мог.

Занял бы его место на смертном одре.

Но вместо этого, я читаю ему письмо, пропуская важные строчки.

— Де... Дерек, — шепот из темноты зовет меня.

Я моргаю, просыпаясь:

 — Да, друг.

Я чувствую, как его пальцы впиваются в землю:

— Я ухожу... сейчас.

Я беру Тома за руку:

— Не, мужик, мы поедем домой.

— Лжец!

Я давлюсь:

— Я здесь, Томми.

— Рейган... ты должен вернуться домой. Скажи ей… скажи ей, что я люблю ее…

— Иисусе, Том. Держись, мужик. Ты сам ей это скажешь!

— Нет, — он сжимает мою руку, — я не скажу, и ты это знаешь. И я это знаю. Отнеси ей письмо. Это все, что я могу передать ей. Скажи, что ее письмо заставляло меня жить.

— Я скажу ей.

Он слабо кашляет.

— Скажи ей, что она – всё для меня… Именно эти слова.

— Я скажу ей.

— Поклянись.

Я сжимаю его руку так сильно, как могу, моргая от слёз, которые отказываюсь проливать.

— Клянусь. Своей душой. Клянусь.

— Она должна знать, что все мои мысли были… о ней. Я держался... хотел… я хотел вернуться домой, к ней. Я боролся ради неё. Она должна это знать.

— Она узнает. Я обещаю, — что-то влажное и горячее стекает по моей щеке. Нет, это не слезы. Я — чёртов морской пехотинец США! Я не могу плакать! Я не плакал со второго класса.

— Я люблю тебя, брат!

— Да пошел ты!

— Ладно.

Длинная-длинная пауза между вдохами. Стон боли…

— Я люблю тебя, Том, — я заставляю себя сказать это прежде, чем он уйдет навсегда.

Он сжимает мою руку, дергая пальцами. Делает вдох.

И тишина…

С кончика моего носа соскальзывает слеза. Он держит письмо теперь в уже ослабевших пальцах.

Я складываю листы желтой бумаги, тщательно засовываю их в конверт, отрываю длинную широкую полоску ткани от моей рубашки, оборачиваю ею конверт и кладу его в карман своей формы, застегивая клапан.

Держу пальцы под носом Тома. Щупаю его пульс. Он ушел…

— Ты – папа, Том, — слова вырываются из меня сами собой.

Я держу его за руку, пока в хижину не входят наши надсмотрщики, чтобы покормить нас. Они видят, что Том мертв, и утаскивают его тело. Я борюсь с ними, потому что его тело должно быть похоронено дома. У Рейган должно остаться что-то для прощания с ним. Они зачем-то забирают наши жетоны.

Позже талибы возвращаются обратно. Кричат на меня, бьют, тащат в комнату с камерой, держат винтовку у моей головы, приказывают, чтобы я говорил все, что они мне скажут, и я говорю… Потому что я хочу жить, потому что я дал клятву, и теперь должен выжить.

Я спрятал письмо в грязном углу хижины, чтобы они не отобрали и его. В конце концов, они забирают мою форму и обливают меня водой из шланга. Сбривают волосы на голове, бороду. Одевают меня в пижаму, или не знаю, как у них называется эта чертова одежда. Как хорошо, что я спрятал письмо, ведь так оно до сих пор со мной, закопано в землю.

Я шепчу строчки из письма про себя снова и снова: «...Ты отвел меня в Оливковый сад, там мы напились красного вина. Той ночью мы впервые занялись любовью у меня в номере...»

Я теряюсь в днях. Неделях…

Месяцах.

Я повторяю слова из письма каждый день. Это – напоминание, что есть что-то ещё, кроме Талибана, грязи и далеких горных вершин.

Это напоминание о моем обещании.  

Хьюстон, Техас 2009 год.

Я просто обливаюсь потом. На улице сто три градуса по Фаренгейту и я преследую Генри Восьмого, пересекая северное пастбище. Он уронил забор и убежал, и теперь я пыхчу следом, продираясь через колючую траву по колено, с морковкой в руке, гоняясь за крупным черным Першероном под горячим августовским солнцем. Мне нужно скосить это пастбище, только так я смогу переместить стадо. Восточному пастбищу тоже срочно необходимо обновление. Но я разрываюсь между ребенком, тридцатью акрами сена, которые нужно скосить и связать в тюки, дюжиной лошадей, которые нуждаются в кормлении и уходе, и домом, который разваливается на части, а я всего лишь одинокая женщина. Я просто не успеваю! Мой ближайший сосед, восьмидесятилетний Хэнк, имеет собственную ферму, на которой трудится до сих пор, и, кроме того, еще выкраивает время, чтобы помочь мне. И я благодарю Бога за Хэнка, потому что без него я бы пропала. Пока я работаю, его жена, Ида, присматривает за Томми.

Томми. Боже, этот мальчик! Ему еще нет и двух лет, а с ним уже так много хлопот. Такой милый! Такой очаровательный! И такой неуёмный! Он постоянно бегает, болтает, норовит за вашей спиной удрать на улицу или взбирается на обеденный стол, или пытается перелезть через детский защитный барьер и уползти по лестнице на второй этаж.

Он – копия своего отца. Белокурые волосы, карие глаза и дьявольская усмешка. Ходячий источник неприятностей.

Нужно остановиться. Я не должна думать о Томе! Мои глаза жжёт от слёз, но я отказываюсь плакать. Прошло почти два года, но о нем нет вестей. Сержант Брэдфорд звонит мне время от времени, чтобы сказать – они не сдаются. Но мне сложно поверить в то, что по прошествии двух лет его по-прежнему ищут.

Я встряхиваю головой, избавляясь от тягостных мыслей:

— Генри! Давай, мальчик. Здесь итак слишком жарко. Иди сюда и возьми эту чертову морковь!

Я показываю корнеплод коню, находящемуся от меня на расстоянии шести футов. Он встряхивает гривой, бьёт землю копытами, отгоняя мух.