Джон Найтингейл. Страницы из дорожного блокнота (СИ) - Дубинина Мария Александровна - Страница 4

Огни заполнили деревню. Возле каждого дома горел свой костер, устремляя в звездное осеннее небо тонкие столбы дыма. В народе говорят — к ясной погоде. Повернувшись к деревне спиной, я склонился над колодцем и с удивлением обнаружил, что тот абсолютно сух!

— К соседям ходим, — Эйслин возникла за моим плечом буквально из воздуха, я не слышал ни шагов, ни скрипа задней двери, — Идемте в дом. Холодно.

Как и всякая неудавшаяся инициатива, мой поход за водой оставил после себя неприятное чувство неловкости и смущения. Пару раз мне показалось, что мимо окон кто-то проходил, отбрасывая на слюду, заменявшую стекла, длинные тени, но, испугавшись насмешки, я скрыл свои наблюдения. Эйслин заварила чай в чайнике с забавным вязанным чехлом, который называется "tea cosy". Женщина предложила мне самому выбрать чайную ложечку, объяснив это еще одной национальной традицией. Наконец, все условности были соблюдены, и я пригубил обжигающе-горячего напитка из расписной глиняной чашки.

Вкус был странным. Кроме непередаваемой крепости в чае чувствовалось что-то еще, горькие нотки, вяжущее ощущение на кончике языка. А потом лицо обдало жаром, я покраснел и закашлялся.

— Мы трижды вымачиваем чайные листья в виски, — с гордостью пояснила хозяйка, — Пока доска под ними не пропитается насквозь.

Справившись с дыханием, я рискнул допить чай до дна, но осторожными мелкими глотками. И все же кроме алкоголя мне не давала покоя кислинка, едва уловимая, но не очень приятная. Не уверен, что она имеет отношение к ирландскому виски...

Внезапный спазм отбросил меня на спинку стула, скрутив внутренности в один тугой комок. Я захрипел придушенно, цепляясь за столешницу скрюченными пальцами, и бросил на Эйслин полный ужаса взгляд, однако женщина не выглядела напуганной или удивленной. Скорее сторонний наблюдатель, окажись такой поблизости, поразился бы торжеству и неприкрытому ликованию, что читались на ее лице, и я понял вдруг, что был самым подлым образом отравлен. Без причины, просто в силу случайности, приведшей меня в Богом забытое селение.

Однако мне не суждено было погибнуть мучительной смертью на чужбине, вдали от родного дома и семьи. Боль притупилась, ей на смену пришла вялость и апатия. Я повалился на стол и замер так, не в силах пошевелиться. Беспомощность переполняла душу мою гневом и отчаянием. Отравительница низко и хрипло расхохоталась, и от звука ее дьявольского смеха, сердце забилось сильнее.

Мне сложно здраво судить о событиях, развернувшихся следом, ибо яд туманил мой разум, а тело не желало подчиняться.

Меня вынесли на мороз и долго несли на руках, насколько я мог понять, в гору. Видел я лишь небо и клубы пара, срывающиеся с моих губ. Меня окружала толпа, но я скорее чувствовал это, чем слышал, потому как поднимались мы неестественно тихо, будто бы не люди, а тени. Сознание периодически покидало меня, и очнулся я уже привязанным к столбу напротив груды хвороста и веток. Если это был костер, то просто огромный, размером с небольшой домик.

— Благословенный огонь да снизойдет на землю! — воскликнул женский голос, — Да будет так!

— Да будет так! — вторил ей нестройный хор. Жуткая мистерия, увы, не рассеялась подобно пьяному бреду, а напротив, приобретала все более реальные и осмысленные черты. Роль наблюдателя, навязанная мне против воли, была противна всему моему существу, однако я неустанно благодарил небеса за то, что остался жив.

Вне всякого сомнения, я угодил в гнездо язычников-кельтов и присутствовал, пусть и не по собственному желанию, на одном из их диких празднеств. Догадка сия отнюдь не прибавила мне храбрости, ибо каждому известна кровожадность подобных гульбищ. И все же смотреть и запоминать — это все, на что я был способен.

Пусть скептически настроенные читатели сочтут меня фантазером и лжецом, из-под пера моего не вышло ни слова лжи.

Итак, праздник начался. Костер вспыхнул точно спичка, и тут же стало светло как ясным днем, и жар от огня коснулся моего лица. Толпа обезумевших босых и простоволосых женщин всех возрастов, взявшись за руки, завели хоровод вокруг него, распевая песни на сложном отрывистом языке, не известном ни мне, ни, вероятно, кому бы то ни было еще. Прислушавшись, я со страхом почувствовал, как ритм затягивает меня, дурманит рассудок. Но ночь только началась, и самое жуткое еще ждало впереди.

Дикие пляски продолжались до полуночи. Я понял это, руководствуясь отнюдь не боем часов, да и откуда в подобной глуши взяться часам, а по тому, как стихли песни и замерли язычницы. Все они смотрели в одном направлении, и я, по счастью или нет, тоже. Пламя костра то вспыхивало высоко, то затухало, и в эти короткие моменты между всполохами огня, я отчетливо видел деревню у подножия высокого холма, на котором находился. И леденящий холод сковал мое и без того непослушное тело, когда в долине зажегся первый смутный огонек, неверный как дрожащая свеча, как мерцание игнесс фатуи на болотах Девоншира. За ним загорелся второй, третий, четвертый... И вот длинная вереница призрачных огней растянулась вдоль центральной улицы, и я с нарастающим ужасом понял, что они движутся сюда. Несмотря на жар костра, могильный холод сковал меня. Эйслин издала ликующий вопль и упала ниц, а за нею следом и все остальные. Я словно бы остался один на один с ожившим кошмаром глухой октябрьской ночи.

Они шли прямо в огонь. Безликие тени в колыхающихся длиннополых плащах, и от них исходили волны запредельной жути. Призраки несли с собой тонкие шесты с привязанными к ним фонарями. Фонари качались на ветру и скрипели, и то был единственный звук, нарушавший противоестественную тишину, воцарившуюся на вершине холма. Вот первый призрак шагнул в костер, пламя взметнулось до небес, поглотив неприкаянную душу, но то, что увидел я под капюшоном так близко от себя, навсегда запечатлелось моей памяти. Захотелось поскорее сбросить путы и убежать так далеко, как только смогу, но, скованный по рукам и ногам, я страдал от бессилия и страха, разрывающего меня изнутри.

Ужасающая процессия пошла к концу, и женщины, коих я не мог называть иначе, как ведьмами и колдуньями, продолжили свой шабаш. В огонь полетели дары — венки из сухих цветов, яблоки и выпечка. Тело мое к тому моменту терзала чудовищная боль в занемевших конечностях.

— Пришло время жертвы! — внезапно выкрикнула та, кого я знал под именем Эйслин О"Доннел, а ныне уже и не знал, кем считать, и на мне, наконец, разрезали веревки, однако ноги не удержали меня, и лишь поддержка с двух сторон помогла мне устоять. Передо мной возникла юная девушка, в которой я узнал младшую из сестер О"Доннел. В руке она сжимала кинжал.

— Нет! — вырвалось у меня, — Нет! Не надо, прошу!

Я готов был умолять их на коленях, но знал, что не смогу достучаться до погрязших во тьме душ. Страх смерти переполнил мое существо. Сколь бы храбрыми и повидавшими в жизни всяческих ужасов не были бы люди, все они одинаково боятся смерти, неважно, придет ли она за вами на поле битвы, в окружении скорбящих родственников или появится из-за угла на опасном перекрестке, она одинаково глупа и кошмарна. Не бывает благородной смерти, и та, что угрожала мне тогда, внушала только отвращение и ужас.

Едва не теряющий сознание, я услышал треск ткани и почувствовал холод стали на коже, и острая боль пронзила руку.

— Прими наш дар, Samhnag, Священный Огонь!

Руку мою простерли над затухающим костром, и кровь закапала на угли, и с каждой каплей мне все тяжелее было держать голову.

Мир перевернулся с ног на голову, крики и песни сотрясали морозный воздух, тлеющие ветки разлетались по округе, ведьмы кружились в танце, окруженные искрами. Я не мог более вынести свалившихся на меня испытаний, и, доверившись судьбе, прикрыл веки...

Солнечные лучи раскаленными стрелами кололи глаза.

Утренний мороз припорошил инеем притоптанную траву и остывшие угли. Тело мое промерзло до костей, и я с превеликим трудом заставил себя подняться на ноги. Первой мыслью, что пришла мне в голову, было воспоминание о прошедшей ночи. Ободренный надеждой, я решил, что омерзительный шабаш мне приснился, но рукав сорочки загрубел от пролитой крови, а рана напомнила о себе пульсирующей болью. Реальность случившегося навалилась на меня подобно гранитной плите. Промерзший и разбитый, я пересек поляну, дабы взглянуть на деревню днем, и какого же оказалось мое удивление, когда вместо одинаковых старых домиков я увидел поросший бурьяном пустырь! Не помня себя от изумления, я спустился в долину, нашел под кустом орешника свой саквояж, пальто и шляпу, и побрел бесцельно, пока не вышел на дорогу.