Симфония боли (СИ) - "Ramster" - Страница 53

Вот тогда Рамси и предоставил ему свободу – впервые, по-настоящему: отступил на полшага и разжал руки. Это было замешательство и… что-то вроде смущения? Что-то вроде секундного желания оттолкнуть от себя неловкую ситуацию и забыть.

Он не сомневался, что питомец тут же проскользнёт мимо и метнётся прочь – скорее всего, под кровать, куда прятался только в крайнем ужасе. Но вместо этого Вонючка неуверенно подался вперёд – будто следуя по инерции за хозяином, не в силах оторваться. А затем вжался спиной в стену и, метнув исподлобья затравленный, умоляющий взгляд, покорно опустил глаза. По пересохшим губам осторожно скользнул кончик языка – Вонючка из-за своих зубов мог облизываться только так, – и коротко дёрнулся угловатый кадык над ошейником. Ни звука, ни движения – молчаливый отказ от побега. Молчаливое «я ваш».

Рамси сгрёб замершего питомца в охапку – порывисто, жадно; с коротким вдохом подался бёдрами навстречу. Вспышка удовольствия – пронзительно-яркая, сдавленный выдох – почти стон. Контакт самый тесный, самый интимный из всех, что возможны через слои одежды; такой беззащитный, уязвимый, такой… а-а-а-ар-р-р, такой горячий и откровенно прижавшийся!.. – Вонючка застонал так глухо, упоённо, так задрожал в руках…

«Рамси! Рамси! Ты слушаешь меня вообще?» – Выхваченный из воспоминаний, паренёк обернулся на источник шума; Донелла, пользуясь замешательством, сцапала его за локоть – уже который раз за день. Вдоль хребта пробежался противный холодок тревожности, прогоняя последние приятные ощущения.

«Конечно. Вся эта любовь со свободами и добровольностями – глюки сквозь розовые очки, – немного резко отозвался Рамси. – Идеализированное представление о мире. Так не бывает. Свобода означает безразличие и ненужность, а когда кто-то тебе всецело принадлежит, он становится частью твоего эгоизма, почти частью тебя. И это заставляет заботиться о счастье своей собственности – настолько, чтобы её несчастье не причиняло дискомфорта. Есть безраздельное собственничество, есть наплевательство, есть градуированная шкала между ними – только и всего. А понятие “любовь” на этой шкале каждый по своему усмотрению лепит».

«И что же ты понимаешь под безраздельным собственничеством?» – заинтересовалась Донелла, даже чуть обогнала спутника, чтоб заглянуть в лицо.

Все постулаты Рамсиных взглядов на мир были им давно и чётко сформулированы – он ответил без промедления:

«Это значит абсолютное принадлежание только мне одному. Других значимых лиц для объекта нет, он полностью признаёт свою принадлежность, моё превосходство и готов подтвердить это в любой момент. Сюда же входит немедленное выполнение всех моих приказов и заинтересованность исключительно в том, чтоб…» – «Но это же просто ужас какой-то! – перебила Донелла. – Это рабство. Неужели ты не понимаешь, что ни один здравомыслящий человек на это добровольно не пойдёт? Тебе так дороги твои прихоти, что ты готов сознательно лишить себя возможности быть по-настоящему любимым?»

«О чём ты? – Рамси непонимающе нахмурился. – Самая сильная и настоящая любовь как раз таки и возможна при абсолютном служении. Или ты никогда не слышала о существовании собак?»

«Да какие собаки?! – Донелла даже руками взмахнула от возмущения. – Мы об отношениях говорим, а не о животных!»

«Привязанность, которую способен предоставить человек в “отношениях”, – едкие кавычки отчётливо прозвучали в голосе, – лишь жалкое подобие собачьей. – Расправив плечи, с прямым одухотворённым взглядом – Рамси походил сейчас на жреца, проповедующего свою религию. – Объект должен стремиться к самоотверженности пса, к его обожанию и служению, как к высшему образцу!»

«Что?.. – выдохнула Донелла, медленно краснея от негодования; упёрла кулачки в бока, сдвинув бровки, – и её понесло: – Люди не собаки! А то, о чём ты говоришь, – и близко не любовь! Какая-то жалкая, унизительная, мерзкая пародия! При которой только один из союза счастлив! Разве это нормально и справедливо? Жертва полностью разделяет интересы своего вроде как “любимого”, – девушка презрительно фыркнула, – думает только о его счастье, делает всё для этого, а что получает взамен? Она абсолютно теряется как личность, ею не интересуются, не важно становится, что нравится ей, чем бы она сама хотела заниматься, она просто растворяется в другом человеке, становится абсолютно зависимой! А что с ней будет, если вдруг к ней остынут, бросят? Она же жить не сможет, у неё разом потеряется весь смысл! Но и это ещё не всё! Жертва меняет свой характер в угоду любимому, ломает себя, а что в ответ? Ничего! Она просто становится максимально удобной, как безвольная кукла, но для неё ничего не делают, не идут на компромиссы, просто пользуются. Это так мерзко! Я думаю, этот так называемый “любимый” просто не заслуживает подобной любви!»

«Я не на рынке, чтоб производить обмен благами, – ощерился Рамси. – И не “жертва”, чтоб кому-то служить и что-то заслуживать. Я просто беру то, что способен взять».

Донелла остановилась напротив него и глубоко вдохнула – очевидно, пытаясь успокоиться.

«Более… гадкую и эгоистичную позицию даже сложно представить! – отчеканила она, гневно сощурив тёмные глаза. – Кое-кому предстоит большая работа над собой».

«Зачем?» – озадаченно моргнул юный Болтон: тема работы над собой, в отличие от собак и подчинения, его интересовала примерно на одном уровне с музыкальными мелодрамами.

«Затем, что у нас скоро свадьба!»

«О, я помню… дорогая», – ответил Рамси со сладкой мечтательной улыбочкой, при виде которой Донелла осеклась, будто наткнувшись на мягкую перину вместо боксёрской груши.

А он всего-то представлял себе, в каких выражениях отец озвучит Хорнвудам свой отказ: Алистер Фрей уже вернулся из Королевской Гавани с материалами для статьи; несколько дней, и папаша Донеллы – банкрот.

«Любящие люди должны принимать друг друга как есть, но должны и подстраиваться, делаться лучше ради любимого человека, – объяснила юная мисс Хорнвуд уже чуть мягче. – Вот я и пытаюсь до тебя донести, что неравноправные отношения, которые ты считаешь единственно верными, – это вообще неприемлемо между людьми! Такие отношения ничего не стоят и любви в них нет. – Донелла нервно завела локон за ухо. – Никакое покровительство не стоит того, чтобы терять себя».

«Раз уж ты так ратуешь за жертв, – Рамси хитро усмехнулся, – не считаешь ли, что им самим виднее, что чего стоит? Если научить жертву радоваться не только каждой милости, но и вообще всему, что исходит от хозяина, она будет счастлива. И плевать, что её счастье – ненормальное по меркам обычных людей. Ведь подавляющее число “обычных людей” – попросту идиоты, прислушиваться к которым – себя не уважать».

Рамси завершил свою речь миленькой улыбкой, пожав плечами; Донелла не проронила в ответ ни звука – дальше они так и шагали молча под тихую перебранку телохранителей сзади. Обладая хорошим слухом, их шеф успел просветиться на тему новой «шкурки» Волчьего Хера, которую тот подцепил, как всегда, своим безмерным обаянием и крутой болтонской униформой; Кирус призывал сослуживца представить, как во время его похождений кто-то и его жену натягивает, а Волчий Хер, привычный ко всеобщему неодобрению своей полигамности, вяло отбрехивался. Кирус, не успокаиваясь, грозил физической расправой в случае заноса «заразы в хату».

Наконец Донелла нарушила молчание – холодновато, но с оттенком тихой грусти: «Это нормально, что у нас разные взгляды на жизнь. Я надеюсь, что однажды мы всё же сможем прийти к общему мнению… – Рамси подавил тоскливый вздох: ну вот опять началось, телохранители трепались куда интереснее. – А сейчас мне не хотелось бы с тобой ссориться и портить вечер. Проводишь меня до машины?..»

Вот это поворот! Кто бы мог подумать, что спасение окажется таким простым – всего-то быть собой?

«Ты такая терпеливая и мудрая», – галантно улыбнулся паренёк, пряча торжество за вежливым восхищением, даже руку своей спутнице подал: последние несколько минут можно и потерпеть. Пора было бы, кстати, призадуматься, о чём распрягать на предстоящем свидании, если таковое ещё будет…