Прогулки по тонкому льду (СИ) - Калина Анна - Страница 23

— С каких это пор у тебя голова кружится? — обеспокоенно выдохнула мама, надвигаясь на меня в порыве беспощадной заботы.

— Мам. Я просто устала, — привычно пряча тревогу за беззаботностью, отозвалась я.

— Всю ночь в поезде, потом на чердаке. Пыль, духота…

— Ты надорвешься на этой своей работе, — покачала головой матушка. — Я просила и попрошу снова. Вернись домой, Лиа.

— Не стоит, — тихо произнесла я, разливая чай в чашки. — Ты сама знаешь, что не стоит.

— Да кто им вообще дал право тебя осуждать? — взвился отец. — Ты приняла решение и использовала законное право!

От переизбытка чувств он даже по столу хлопнул ладонью, отчего вазочка с вареньем опрокинулась, заливая белую скатерть липким варевом из малины. Я осторожно взяла отца за руку, сжала, стараясь успокоить. Права, законы, что они значат там, где властвуют средневековые устои?

— Мне хорошо в столице, мне нравится моя работа. У меня все хорошо, — с нажимом повторила я.

— Может, ты все же расскажешь, что случилось у вас с Патриком? — осторожно начала мама, вытирая разлитый джем. — Мы не спрашивали. Но…

— Мам. Нечего обсуждать, — беспечно усмехнулась я. — Просто не сложилось. Так бывает.

— Бывает, — вздохнула матушка. — Но, чтобы вот так жили, жили, а потом ты уехала! У вас же все было так хорошо…

— Было. И перестало, — вздохнула я, отгораживаясь от всей чашки с горячим чаем.

Мама еще что-то хотела спросить, но отец грозно покосился на нее, и дальнейшие расспросы были прекращены. Только Ух сидел на подоконнике и горестно вздыхал, качая головой. Он один знал, что вышло на самом деле, ведь это ему я выплескивала свою боль и обиды, прижимая к груди родного и любимого кота. Вот, лучше держать все в себе, а то не знаешь, перед кем душу открываешь. Мы молча допили чай, убрали со стола, и я, желая отвлечься, отправилась на небольшую прогулку по родному городку.

Погода уже не радовала теплом и ярким солнцем, пейзажи медленно теряли пестрый окрас, все больше и больше серея, и скучнея. Дорожка петляла по пустынным улочкам с низенькими, накрытыми дерном домами. Там, в шумном и таком огромном городе, бурлила жизнь, гремела и звенела свистками и клаксонами. Носились пароэкипажи по улицам, толкалась толпа, спешащая по делам. Здесь же время замерло. Чадили печные трубы в домах, цокали копытами лошади, запряженные в повозки и телеги. Иногда проезжали особо просвещенные горожане на велосипедах. И все, тишина, покой…скука. Старый городок на окраине империи, мир, живущий по своим традициям и законам. Мир, где все обо всех все знают, мир, где все живут по одним правилам. Мир, в котором я всегда была чужой. Мне скучны были сплетни и пересуды соседок и подруг, их скучный быт и мелкие стремления. Я мечтала увидеть мир, они желали добиться одобрения соседей. Я искала любовь и романтику, они женихов при деньгах. Смешная Лиарель, дурочка с головой, застрявшей в розовом облаке, какой смешной я казалась им тогда. Какой испорченной кажусь, должно быть, теперь.

Туманы тянулись над землей полупрозрачными сугробами, пожухлые листья шуршали от порывов холодного ветра, его дыхание пробиралось в рукава и под шарф, он норовил то задрать юбку, то сорвать шляпку с головы. И мне вдруг почудилось, что ветер забавляется со мной, бросая под ноги вихри листьев, словно это не бездушная стихия, а живое, наделенное душой существо, жаждущее моего внимания.

И я улыбнулась невидимому шалуну, следя за его забавой. Потом, сама, не понимая зачем, подняла листок с земли и подбросила. Мне захотелось, чтобы и его закружило в хороводе с собратьями. И очередной порыв ветра подхватил кленовую «одежку» и принялся поднимать ее вверх, навстречу солнцу. Шуршали листья на деревьях, гудели сквозняки на улицах, и в этом наборе звуков мне послышался голос. Тихий, едва ощутимый.

— Лиарель… — пронеслось над головой и стихло.

Я перепугано обернулась, ища взглядом источник голоса. Никого. По коже побежали мурашки страха, стало жутко и неуютно на пустынной дороге. Или я схожу с ума, или… Или домой надо идти. Решено, шире шаг и быстрее к родным стенам. Но когда это мне везло?

— О, Лиарель. Как ты, душечка? — облокачиваясь на кованую ограду своего дворика, пропел главный источник сплетен городка. Мэса Квирли заменяла здесь и телеграф, и телефон, и все печатные издания скопом.

И угораздило же меня остановиться у ее калитки.

— День добрый, — отозвалась я. — Хорошо, мэса. Спасибо, у меня все хорошо.

— Как жизнь в городе? — лукаво щурясь, произнесла наша сплетница. — Замуж не собираешься?

— Живу хорошо и портить свою жизнь снова не собираюсь, — со смехом призналась я.

— Ну да, ну да… — пропела дама. — На свободе да вдали от родных оно веселее. Веселее.

Я ничего не ответила, только задумчиво глянула на затянутое тучами небо. О чем говорить? Что доказывать? Свою честность и нравственность? Кому? Тем, кто мерит всех по своей мерке?

— А в детстве такая тихая была, — покачала головой женщина. — Я говорила твоей матери, не доведет до добра образование. Где это видано, девица с парнями вместе училась.

— Так закон до этого уже лет пять действовал. И не одна я такая, — с улыбкой произнесла я. — Или лучше жить и даже читать не уметь? Всю жизнь у печи с тестом возиться?

— Приличной девице и читать необязательно, — добила меня своей логикой мэса. — Семья, вот главная гордость женщины.

Я улыбнулась. И кто это мне говорит? Та, на чьего мужа так похож сын соседки. Ха-ха! Но это же не доказано, об этом не говорят вслух, и семья продолжает свое псевдо-существование. Зато как все, без скандалов.

— Всего доброго, мэса Квирли, — произнесла я и пошагала далее.

Она еще глядела мне вслед, пока я не завернула за угол. Осуждение… Как часто я вижу его в глазах жителей городка. Ха, святая безгрешность с отрядом скелетов в каждом шкафу. Как они гордятся своей нравственностью, как выпячивают добропорядочность, как любят мериться репутацией. Как много я знаю об их мерзких тайнах, как хорошо мне известна их истинная личина. Легко наблюдать за жизнью других, когда тебя считают пустым местом. Что такое девочка-инвалид, днями просиживающая у окна? Кому она интересна? Кто ее замечает? Дутая добродетель, дешевка с тонким слоем позолоты, семьи, кишащие тайнами, как старый матрац клопами. Но что такое грех, если он надежно спрятан за стенами родного дома? Если о нем не знают, не говорят, не обсуждают. Скройте свой порок, спрячьте его от посторонних глаз, грешите, но тайно, чтобы никто не знал, и смело вешайте медаль «За добродетель» на грудь.

А ежели вам страшно, что кто-то узнает вашу тайну или заподозрит ее наличие, смело тыкайте пальцем в собрата, ищите и обсуждайте его грешки, старательно уводя тему от себя. Вот таким громоотводом я стала для местных кумушек. И вправду, что такое муж пропойца или отчим развратник, когда есть Лиарель, поправшая вековые устои и заявившая о своем законном праве быть свободной. Не захотела делить жизнь с тем, кто предал. Не стала гробить время на то, что уже невозможно возродить. Я не злюсь на них, мне их жаль. Как, должно быть, жутко жить в страхе перед осуждением окружающих? Страх… поводок, намертво приковывающий нас не к тому дому, не к той жизни, не к тому занятию. Не к тому мужчине. Мы так боимся осуждения, что готовы терпеть любые лишения, лишь бы остаться в касте мнимой добродетели. Что же, это выбор каждого. Но неудовлетворенность собственной жизнью все же дает о себе знать. Боль, тоска, уныние. Они роятся в душе и просят выхода, прорываясь наружу ворчливостью и злобой. И они только крепчают, стоит увидеть того, кто плыть по течению не согласился, кто выбрал иной путь и сам строит свою жизнь. Его пример вызывает зависть, злобу и желание затолкнуть выскочку в принятые всеми рамки. Чтобы его пример не пробуждал в душе тоску, чтобы не вспоминать раз за разом о своей угробленной жизни. Ведь так хорошо быть как все, пускай все вокруг и несчастны…

Настроение испортилось окончательно. И я отправилась домой. Лучше потрачу весь день на общение с родителями, чем угроблю его на развлечение местных сплетников.