Пять причин улыбнуться - Градова Ирина - Страница 35

— Светик, ну перестань, — оправдывается отец. — Что за глупости? Ты у меня красавица и умница. И мне никто, кроме тебя, не нужен. По-моему, это и без слов понятно…

— Что понятно?! — взрывается мама. — Что ты сматываешься черт-те куда, на ночь глядя?! И врешь про какую-то командировку?

— Я не вру, — бледнея, отвечает отец. Теперь я вижу, что и он не на шутку рассердился. — Я тебе никогда не вру. И, честно говоря, меня достало все время оправдываться за то, в чем я не виноват…

— Ах, достало! — вопит мама и трясет сигаретой перед папиным лицом. — Может, и я тебя достала?!

Папин растерянный взгляд ползет по холодильнику и наконец обнаруживает меня. Мама тоже поворачивается — в ее глазах я вижу вспышки синих молний. Мне становится не по себе, но сбежать из кухни я уже не могу: тапочки словно приклеили к полу.

— Вась, ты бы вышел, а… — предлагает отец, и я отклеиваю от линолеума прилипшие тапки. Олька, скорее всего, еще болтает с Катюхой, но я полон решимости получить уготованные мне тумаки. Это, пожалуй, лучше, чем смотреть в мамины злющие глаза, слышать укор в папином голосе и вообще чувствовать себя маленьким шпионом.

За моей спиной раздается хлопок кухонной двери. Если маме удастся вывести из себя отца на этот раз, то лучше не быть этому свидетелем. Мой папа умеет сердиться молча, но видеть его бледное и злое лицо с поджатыми губами гораздо страшнее, чем слышать мамины крики.

Олька даже не оборачивается в мою сторону, чем ставит меня в тупик. Я задерживаюсь возле телефона, чтобы она меня заметила и я понес наконец заслуженное наказание. Но сестра сосредоточенно слушает Катюху, лопочущую на другом конце провода, и лицо у нее такое грустное, что я бы предпочел тумаки, чем видеть ее расстроенной. Вообще-то я очень люблю Ольку, хотя редко упускаю возможность сказать ей какую-нибудь гадость. Такой уж у меня характер…

Вернувшись к себе, я снова заваливаюсь на диван с книжкой, которую стащил с полки в комнате родителей. Я подумал: если предки читают эту книжку, значит, она взрослая. Но книжка почему-то оказалась о детях. Поначалу я расстроился, но потом зачитался, и мне даже понравилось. Честно говоря, я не очень-то люблю детские книжки, потому что они какие-то наивные. Но эта — не такая уж и наивная. Со смыслом, как говорит Олька.

Дверь опять хлопает — я снова откладываю «Убить пересмешника» и несусь в коридор. Пришел дедушка Сема, Семен Арсеньевич, но ушел папа. Уехал в свою однодневную командировку и даже не попрощался. Видно, крепко мама его вывела. Мне становится очень грустно, и дедушка сразу это замечает.

— Чего нос-то повесил? — спрашивает он. — Смотри, будет у тебя нос книзу расти.

— Не будет, — отвечаю я, тычась носом в рукав дедовой рубашки, пропахшей табаком. — Деда, а мы в деревню едем…

— Да неужто? — удивляется дед, а у самого такое лицо, будто он знал об этом еще до того, как я проболтался. — А куда это Витька понесся? Даже не поздоровался…

— Они с мамой поссорились. Только не говори, что я сказал, — бормочу я деду под мышку. — Мама его опять приревновала.

— Светик — приветик, — вздыхает дед, разувается и отправляется на кухню.

Я почти уверен, что ужинать мы будем пирожками с капустой. Дедушка всегда печет их, когда у мамы плохое настроение. Она обожает эти пирожки, а дед любит делать ей приятное. Правда, мама, наевшись пирожков, называет деда «змеем искусителем» и говорит, что он «сорвал ей всю диету».

Я плетусь за дедом на кухню. Мне нравится смотреть, как он готовит. Но помогать я не люблю, потому что очень боюсь духовки. Еще в раннем детстве бабушка сказала мне, что внутри духовки живет страшный черный зверь, который кушает непослушных детей. Сейчас-то я понимаю, что никакого зверя в духовке нет и все эти бабулины россказни — всего-навсего способ отправить меня подальше от опасной плиты. Но страх все равно остался…

Дед смотрит на маму, а мама смотрит на деда. Иногда мне кажется, что они понимают друг друга без слов. Он угадывает ее настроение по влажным синим глазам и пепельнице, заваленной окурками, а еще по закушенной губе, которую мама, наверное, решила съесть вместо дедовых пирожков.

— А Витька, что ж, не едет? — спрашивает дед, и мама задумчиво наклоняет голову, словно сама не знает ответа на этот вопрос.

— Его в командировку отправили, — отвечает она после долгого раздумья. — Обещал, что завтра вечером будет в Туле.

— Обещал — значит, будет, — уверенно заявляет дед, и от этого мамины глаза становятся чуточку светлее. — Там, видать, и встретитесь… А может, возьмете с собой старика? Мне тут скучно будет без вас…

Мама кивает. Она наверняка рада, что дед напросился с нами, потому что без деда наш отдых в деревне превратится в полную неразбериху. Что до меня, моему восторгу нет предела. Я висну на шее у дедушки, который, в отличие от мамы, готов терпеть во мне «маленького внучка», и изливаю на его серебристо-седую голову поток благодарностей.

А потом дед начинает возиться с тестом для пирожков, а мама режет для него капусту. Потихоньку на кухне воцаряется атмосфера тихого семейного благополучия, и ссора родителей отходит на задний план. Даже Олька, сосредоточенно сдирающая с лука шелуху, похоже, смирилась с тем, что любоваться ее купальником будут только куры да деревенские ребятишки.

И вот уже кухню обволакивает теплый запах пирожков, а мы сидим за столом и в благожелательном молчании пьем горячий чай, за обе щеки уплетая дедову стряпню. От горячего чая и пышущих жаром пирожков всех клонит в сон. Вставать завтра рано — мама хочет приехать в деревню днем, чтобы до вечера привести дом в порядок.

Снова придется прибирать бардак, оставленный крысами: выбрасывать изгрызенные пакеты, сметать с пола крупу, рассыпанную торопливыми воришками, убирать сиротливо притулившиеся в углах черные бусины — переработанную крысами еду. А еще колоть дрова и топить печку… Обо всем этом не хочется думать сегодня, поэтому я допиваю чай, говорю деду «спасибо» и отправляюсь в свою комнату, где засыпаю с «Убить пересмешника» в руках.

И вижу я во сне вовсе не деревню и даже не Крым, а бабушку, которая грозит мне пальцем за то, что я залез в черную пасть духовки…

Сказать по правде, я еще вечером не сомневался, что мы проспим. Мама просто не умеет вставать по звонку и выходить в назначенное время. На работе к ее опозданиям давно уже привыкли, да и работа у нее не требует прихода на место минута в минуту: мама работает в газете и пишет статьи про всякие чудеса вроде йети — ну, снежного человека, — и загадочных пришельцев с Марса, которых какие-то психи периодически видят в своих квартирах.

Нам мама никогда не дает читать свою газету, но однажды она случайно оставила ее в коридоре, на тумбочке, а я не удержался и прочитал статью, подписанную ее псевдонимом — Людмила Лихолетова. Статья называлась: «Лучшие друзья бабушек — это домовые». Прочитав статью, я понял, почему мама никогда не показывала нам газету: сочинения моих одноклассников меркли в сравнении с этой чушью.

Нет, писала-то мама хорошо, здорово даже читалось. Но о чем она писала… О какой-то сдвинутой по фазе бабке, у которой лучшим другом был домовой, приходивший к ней по ночам и рассуждавший о том, кто лучший политик: Горбачев или Ельцин. Больше всего меня интересовало, что Инна Сергеевна (подружка домового) принимала на ночь и почему мама не написала об этом в своей статье.

Маме, конечно, я ничего не рассказал, а газету спрятал так, чтобы никто не увидел, особенно Олька. А то было бы смеху…

Сборы проходят впопыхах. Я утрамбовываю в рюкзак свои вещи, честно говоря, сам не зная, чего туда наложил, потому что мои веки все еще сплющены сном. В комнату вбегает мама. Вид у нее взъерошенный: накраситься и причесаться она еще не успела. В таком виде мама особенно нервная. По опыту знаю, лучше с ней не спорить.

— Васька?!

— А я чего? Я рюкзак пакую… — заранее оправдываюсь я.

— Быстрей пакуй, через полчаса выход. — Я, конечно, знаю, что ни через какие полчаса мы не выйдем, но все равно доблестно киваю, всем своим видом выказывая послушание.