Другая жизнь (СИ) - "Haruka85" - Страница 36

— Чёрт, Тома, камеры повсюду! — последний рывок — дверь на балкон.

Не заперта. Морозный воздух, пригоршни снежной крупы в лицо, свист ветра в ушах, гул машин далеко внизу, весёлые голоса доносятся словно через толщу воды. Шестнадцатый этаж. Бежать дальше некуда. Поцелуй — неистовый, горячий, жадный. Бугристая, обледенелая стена за спиной, жар желанного прикосновения на груди. Поцелуи — нежные, терпкие, сумасшедшие. Объятья — отчаянные, до хруста крепкие. Скольжение ладоней поверх рубашки, неистовых, жарких — почему не внутри? Тяжесть ниже пояса — нестерпимая, пульсация — в животе, в лёгких, в сердце, в сознании — яркими вспышками, оглушающими волнами — одна за одной.

— Хочу тебя! — срывающимся хрипом.

— Да!.. — из последних сил в ответ.

— Поедем ко мне? — непростительно далеко. Слишком.

Ключ-карта от пентхауса, как туз из рукава. Считанные шаги до лифта, распахнутые створки… Тишина, уединение, темнота чужих, таинственных комнат…

— Где ванная?

— Не знаю. Не надо…

— Ох, Тома… Спальня?..

— Там… — томный поворот головы куда-то назад себя.

Наперегонки — сбрасывая на бегу всё ненужное — галстуки, ботинки, путаясь в брюках, в рукавах, срывая пуговицы, петли. И блаженным вздохом единогласное:

— Да…

Позже, утром, сидя посреди разворошенной постели, судорожно прижимая колени к груди, Томашевский захлёбывался паникой, ёжился от невидимых мурашек и прятал перекошенное, залитое десятками оттенков ужаса лицо. Потому что после этой ночи он смело мог забыть всё, что познал о плотском удовольствии за полные двадцать девять лет своей жизни. Потому что такого он не чувствовал никогда, ни с кем, и любая былая фантазия меркла на фоне пережитого. Потому что до сих пор ни разу ему не удавалось настолько раскрыть самого себя. Разоблачить. Отдать. Потому что теперь, даже надёжно укутанный плотными слоями одеяла, он чувствовал себя обнажённым — до кожи, до мозга костей, до самого сердца. Потому что это был Эрик. Потому что этим утром он отчётливо осознал, что любит Эрика. Думал, что вовсе разучился любить. Запретил себе даже думать о подобном, а на самом деле вопреки самому себе любит так сильно, как только умеет. Как давно? Он не мог сказать. Знал только, что всегда берёг Эрика в своей жизни. Берёг каждую крупицу отношений, прочных, надёжных, выстроенных годами, закалённых многими испытаниями. Берёг и разрушил сам. Единой слабостью.

Любовники приходят, уходят, возвращаются и уходят снова, и нет им числа. Дружба — штучный товар, она остаётся и может жить вечно. Так было. Так больше никогда не будет. Потому что друг стал любовником. Друг может уходить.

— Тома? — цепкая рука снова завладела запястьем и нетерпеливо потянула вниз. — То-о-ом?.. — довольный, тягучий призыв, горячее прикосновение губ прямо в центре ладони.

Сергей собрал остатки воли и встретил снова этот испытующий взгляд:

«Что теперь, Эрик? Что с нами будет?» — рвалось с языка, но он упорно молчал, сжимая до скрипа зубы, лишь бы не уподобиться в своих притязаниях сотням предшественников.

За ошибки надо платить, и уйти придётся. Сегодня. Сейчас. И счастье, что остался шанс уберечь самолюбие, расстаться по доброй воле.

Медленно, сантиметр за сантиметром, Сергей освободил свою кисть из плена, обвёл дорогой сердцу овал лица неторопливо, царапая пальцы о проступившую щетину, решительно откинул одеяло и встал. Где-то в этом номере должен был найтись шкаф, в шкафу обязаны висеть халаты — жизненно необходимые сейчас, как и вода, и зубная щётка, и душ.

— Томка! — крепкие объятья Эрика опутали его, не позволив дотянуться до вешалки. — Ты офигенный! Я знал, что ты такой, но чтобы настолько!

— Вряд ли я смог продемонстрировать тебе то, чего ты в этой жизни ещё не видел, — заставил себя отшутиться Томашевский. — Но спасибо. Мне уж точно было хорошо.

— Я знаю! Я старался, — нахально подтвердил Эрик и уверенно пробежался раскрытой пятернёй от бедра до подмышечной впадины и обратно. — Но знаешь, что?

— Что? — нервно облизнул губы Сергей.

— Я могу ещё лучше…

— Вообще-то я собирался в душ. Если ты не заметил, — сдерживаться, ощущая каждой клеточкой обнажённой кожи тесноту контакта, хаос движения сильных рук по всему телу становилось невозможным.

— Я заметил, — мурлыкнул Эрик, многозначительно косясь из-за спины Сергея на неприкрытое свидетельство своей правоты. — Хочешь в душ, значит сделаем это в душе.

Они сделали это в душе. А потом нашли-таки халаты и терпение для позднего завтрака. И Томашевский снова не ушёл. Клеймя себя последним безумцем, он упал вслед за Эриком на широченный диван, задремал моментально под сонное бормотание телевизора, а проснулся лишь когда окончательно затекла шея, и обнаружил свою голову лежащей на коленях всё того же Эрика.

— Выспался?.. — короткий поцелуй в уголок губ.

Томашевский вздрогнул и перевернулся. Коротая этот мирный, ленивый день в простых и понятных человеческих радостях, он так и не перестал ждать подвоха.

— Мой дорогой Ватсон, — продолжил меж тем фразой из популярного анекдота Рау, насмешливо поглядывая то на растянувшегося вдоль дивана Сергея, то на бескрайний экран домашнего кинотеатра. — О чём вам напоминает массовая трансляция «Иронии судьбы» по всем доступным российским каналам?

— Разумеется, о том, что сегодня тридцать первое декабря, Холмс! — подмигнул Сергей и по-наполеоновски скрестил на груди руки.

— Вы проявляете чудеса дедукции, Ватсон! Я горжусь вами! — чопорно пробасил Эрик и расхохотался. — Так что же, Серёжа, ты планировал встречать Новый год здесь, в этом пентхаусе?

— Не факт. Хотя номер проплачен до завтрашнего полудня.

— Интересно, и с кем ты собираешься провести новогоднюю ночь?

— Если честно, не знаю, Эрик. Думал, сегодня ещё будет шанс определиться, но судя по времени на часах, уже нет особого смысла искать компанию лучше Ремарка.

— В комплекте к Ремарку обязан идти алкоголь. Крепкий. Ром, кальвадос, коньяк?

— Я не планировал напиваться, вчерашнего шампанского вполне хватило. И потом книга — товарищ бесплотный, а пить в одиночестве — дрянная затея.

— Даже салатиков не настрогаешь?

— Шутишь? И пытаться не стану!

— Какие там шутки? Думаешь, я не знаю, с какой скоростью испаряется еда в твоём холодильнике?

— Не замечал. Слишком пошло — предаваться меланхолии в компании с «Оливье». Сосисок в магазине возьму или тушёнки с хлебом.

— Не вздумай! Всё равно не то купишь. Останешься голодный, а в холодильнике народится очередная порция тухлятины.

— Я не понимаю, чего ты от меня хочешь? То не делай, это не покупай! Перебьюсь как-нибудь. Пиццу где-нибудь съем, пока ещё не все кафе закрыты. Голодный спать лягу, в конце концов! — Томашевский обиделся неожиданно даже для самого себя, аккуратно перекатился на бок и, опираясь на локти, медленно встал — застарелая травма не перестала терзать его позвоночник и давала знать о себе по самым пустячным поводам.

— Больно? — Эрик поспешно подскочил следом.

— Отойдёт. Просто лёг неудачно, — он задумчиво потрепал ёжик коротких волос на затылке.

— Угу, как же. Диван жёсткий, подушка толстая. Хвостом вчера надо было меньше крутить! Вовремя я тебя вчера умыкнул — ещё полчаса пьянки в том же духе, ты станцевал бы стриптиз прямо на барной стойке, и от баб я тебя бы уже ни за что не отбил.

— Ну и станцевал бы, не впервой. Бедный-несчастный я, ура моему спасителю, — скептически подытожил Сергей и потянулся за брюками, бережно переложенными Эриком с пола на кресло. — Буду собираться, отсюда до дома далеко ехать, засветло уже не успею. И тебе пора, кстати. Твои дружки вовсю уже старый год провожают, только тебя не хватает. Странно, что не позвонил до сих пор никто.

— Да надоело, выключил я телефон! — отмахнулся Эрик и слегка замялся. — Том, а поехали со мной к бате? Тут недалеко… — закончил нелогично и как будто неуверенно.

— Ага, и речь президента я буду после этого смотреть в маршрутке? Уволь. Эрик, извини, Александра Генриховича я по телефону поздравлю. Если у меня совести хватит после сегодняшнего. И вчерашнего тоже.