Другая жизнь (СИ) - "Haruka85" - Страница 35

Нет, Сергей не забыл ещё, как сам в свои восемнадцать наивно верил во взаимную любовь и родство душ; как в двадцать всерьёз рассчитывал на партнёрские отношения — без лишних сантиментов, но стабильные; как где-то ближе к двадцати пяти понял окончательно, что такое есть мужская полигамия, секс ради секса и встречи без обязательств. Однажды он остановился на том, что уже не заставляет себя поверить — действительно верит, будто совместно проведённая ночь с кем бы то ни было — не повод для знакомства.

События, произошедшие в клубе «Cherry Pie» три с половиной года назад между ним и Эриком, поставили окончательную точку на его активных похождениях. Последствия той встречи в клубе Тома до сих пор помнил в мельчайших подробностях. Насколько много помнил Эрик, оставалось догадываться — он молчал, ни разу ни намёком, ни словом не упомянув об увиденном, да и Тома не горел желанием что-либо выяснять. Что он мог сказать в своё оправдание?

«Это не то, о чём ты подумал, Эрик?» — во-первых, комично и дёшево, во-вторых… О чём мог подумать Эрик? Что мог объяснить Тома? Возвращал долг? Долг за выходку Эрика.

Тот случай, когда отдать надо было по-тихому, принять удар на себя, прервать череду поисков и наказаний виновных. Виноватого всегда можно найти, было бы желание. Виноватый всегда найдёт, что ответить, и тяжким выяснениям не будет конца. Сергей смог сдержать эту лавину, но тяжесть пережитого по-прежнему лежала на его плечах, хотя, казалось бы, буря давно улеглась.

Да, если Эрик помнил что-то о том вечере, то помнил он, в первую очередь, Тому-мудака, Тому-подстилку, Тому-беспринципную дрянь. Не так далеко от истины. Не так далёк был сам Томашевский от подобных суждений о себе.

Что запомнил сам Тома? Память запечатлела Эрика-мальчишку, незрелого юнца, который под влиянием сиюминутного порыва забывает о чувствах других и не имеет понятия о последствиях. Новость? Едва ли. Был ли Тома зол? Вряд ли. Тома слишком дорожил Эриком, чтобы не понять, не простить. Однако сам остался пуст, выпотрошен, вычерпан до дна.

Что оставалось? Жить. Жить с осознанием своего внутреннего уродства, увечности — никто не увидит, никто не узнает, что из-под улыбчивой маски успешного и счастливого затравленно выглядывает человек, для которого каждая минута испытанной радости всё равно что украдена.

Много легче отказаться от тяжкого багажа, уйти, начать всё заново, но разрушить до основания то, что дорого, Тома не мог. Он не умел выбрасывать людей, как не любил выбрасывать вещи, до последнего пытаясь что-то склеить и починить.

Томашевский не знал в точности, почему, но очнувшись наутро в своей постели, единственно важным для себя ощутил убедиться, что с Эриком всё в порядке. Плавая в дурмане похмелья — всё-таки напился снова — он спустился этажом ниже, и, пока не рассеялось тупое равнодушие к собственной участи, позвонил. Дома.

Их взгляды пересеклись на доли секунды, чтобы тут же разбежаться, спрятаться по углам: достаточно, чтобы разглядеть то же блёклое “всё равно” на лице напротив. И поспешное: «Проходи», — как будто бы Сергей собирался уходить.

Они оба ещё долго прятали взгляды и придерживались общих тем в разговорах, но стоило хоть одному отвернуться, другой с тревогой поднимал глаза, и стоило встать одному, второй порывался вскочить следом — болезненное притяжение.

Привыкли. Не встречая ни единого намёка на прошлое, они заново выучились быть рядом, смотреть открыто, открыто улыбаться, строить планы, шутить и спорить. Оставив страшное позади, они как будто сплотились ещё сильнее, но Тома не стал прежним Томой, а Эрик… Эрик, как Сергей и мечтал, остался прежним Эриком с той лишь разницей, что постельные эксперименты его стали ещё разнообразнее: мальчики в общей массе случайных партнёров значительно перевесили числом девочек — этот факт Томашевскому тоже пришлось принять.

Людям неглупым свойственно сомневаться, и Сергей, глядя на то, как всё получилось в итоге, поначалу часто спрашивал себя, как бы сложилась жизнь, не откажи он Эрику в близости? Мог ли Эрик действительно влюбиться в него, Серёжу?

Что сделано, то сделано. Лестничный ум, никому ненужные метания.

Да, Эрик остался прежним. Глядя на юного Рау, Сергей всегда завидовал здоровому цинизму, которым тот щедро сдабривал любое своё начинание. Эрик упорно отказывался называть вещи своими именами и ратовал за «обыкновенный прагматизм», унаследованный от предков вместе с именем, фамилией и «фирменным немецким блондом». Если Томашевского от романтических мечтаний избавляла сама жизнь, то Эрику, казалось, они вообще знакомы не были. По крайней мере, не тому Эрику, которого знал Сергей.

Под влиянием бурных эмоций Эрик был склонен устраивать бунт — неистовый и беспощадный. Но стоило Эрику завязать с войной, и он представал миру абсолютно цельной, рациональной личностью, которая знает, чего хочет, и устранит любые препятствия на своём пути. Учёба, работа, приятели, развлечения — Рау брал от жизни всего сполна, но вместе с тем, в меру — ровно столько, сколько необходимо, чтобы получать удовлетворение и не прекращать движение вверх, к одному ему ведомым высотам.

В постель он, без преувеличений, тащил всё, что движется, брал до дна, возвращал сторицей и никогда, никому не позволял задержаться в своём доме даже до утра. За завтраком, под неизменную чашку кофе Эрик, с аппетитом откусывая от хорошего бутерброда, охотно живописал Сергею все детали вчерашнего и никогда не скупился на подробности. Апогеем рассказа неизменно становилась финальная сцена, её герой-любовник всегда разыгрывал в лицах:

«Ах, мон шер ами, через произошедшее между нами пикантное обстоятельство вы обязаны на мне жениться!»

«Ты… любишь меня?!»

«Мы теперь встречаемся?»…

«Отвали, моя черешня, барин почивать изволит!» — он изгалялся на все лады, примеряя трагические и комические маски, искусно пародировал бывших партнёров, заливался задорным хохотом и парой виртуозных штрихов увенчивал историю эпиграфом о том, как вышеозначенный счастливец был умело выпровожен до дому-до хаты. Томашевский не раз лично сталкивался с этими «счастливцами» у порога соседской квартиры, и все они удивительным образом выглядели довольными. Забавно, но факт — каждый из них на свой манер жаждал продолжения, невзирая на то обстоятельство, что ими, по сути, от души попользовались.

Сергей никогда не скрывал брезгливого своего отношения к подобным визитёрам. Тем страшнее было осознать себя однажды утром одним из тех самых «бывших» — таким же по-идиотски счастливым и отпользованным до слабости в коленках. Из постели он, что странно, изгнан не был, от следов страстных приключений тщательно очищен и одеялом укутан бережно, в ущерб «одеяловладельцу». Последний скромно притулился под боком, по-хозяйски перекинув руку поперёк живота едва проснувшегося любовника, неловко прижимаясь кончиком носа к его подбородку, а щекой к краешку единственной в обозримом пространстве подушки.

Эрик смотрел, не отрываясь, и восторженно улыбался. Невероятно, вне всяких сомнений, Эрик улыбался так же, как улыбались полчища идиотов, которым не было суждено задержаться рядом с ним дольше одной ночи. Томашевский, напротив, улыбнуться не мог, подскочил сразу, как только осознал себя и, вместе с тем, всё произошедшее: вчерашний корпоратив, шампанское на голодный желудок — опрометчиво, но с кем не бывает, тосты, шампанское снова, тосты, тосты, танцы — вот уж действительно ошибка.

Танцевал он как дышал — самозабвенно, отдаваясь ритму каждой клеточкой тела, позволяя эйфории захватить власть над разумом, сияя улыбкой, блаженно, по-кошачьи жмурясь, словно в лучах полуденного солнца. Томашевский не смог остановиться, когда поймал в толпе взгляд Эрика — горящий, заворожённый. Взгляд позвал за собой, и Тома двинулся навстречу сквозь толпу; низкий, бархатный голос говорил прямо в ухо слова, но Тома не слышал их смысла, ощущал лишь волнующие вибрации где-то в груди. Он смеялся, смеялся так, как разучился давным-давно. Он забыл обо всём на свете, кроме влажного мерцания губ напротив, молочного свечения кожи за отворотом густо-лиловой рубашки, кроме волнующего, до кратчайшей ноты знакомого аромата, кроме мужественных изгибов тела и грации хищника. То ли сон, то ли гипноз. Жжение чужой кисти на безвольном запястье. Ломкость тела, мягкость движений — марионетка в руках кукловода. Лестницы, холлы, коридоры, закоулки, бесконечные ступени снова — выше, ещё…