Пароль XX века
(Рассказы) - Никольский Борис - Страница 7

«Вы не сердитесь на них, — сказал нам один из наших провожатых, когда мы очутились в тихом и пустынном холле гостиницы, — просто здесь редко бывают советские люди. Не сердитесь!»

«За что же сердиться!» — искренне изумился я.

У меня перед глазами все еще стояли приветливые лица вьетнамских ребятишек, их молчаливые улыбки, добрые и мягкие. Они и сейчас возникают у меня в памяти, когда я думаю о Вьетнаме, когда вспоминаю те дни, что провел в этой гостеприимной стране.

о время поездки по Соединенным Штатам Америки мне довелось побывать в городе Окленде — на родине Джека Лондона. Здесь мы, советские писатели, посетили скромный, существующий только на частные пожертвования музей Джека Лондона, встретились с дочерью замечательного писателя, рассказали о том, как любят книги ее отца в Советском Союзе. Две маленькие музейные комнатки примыкали к помещению городской библиотеки, и нас пригласили осмотреть библиотеку. Сотрудница библиотеки, пожилая, очень милая, приветливая женщина, вела нас вдоль полок с книгами, много и охотно рассказывала о редких изданиях, хранящихся тут, об организации работы библиотеки, о ее посетителях. А когда мы проходили через читальный зал, она вдруг понизила голос и сказала тихо, почти шепотом: «Вон там, за крайним столиком… только не оборачивайтесь, пожалуйста, все сразу… там, за крайним столиком, сидит настоящий индеец. Он часто приходит сюда. Только прошу вас, не оборачивайтесь сразу, он очень не любит, когда его разглядывают… когда его показывают…»

Что скрывать, конечно же, мне очень хотелось взглянуть на настоящего индейца, но я не стал оборачиваться. Зачем смущать человека? Кому приятно чувствовать себя экспонатом, на который устремлены любопытные взгляды?

И все же мне удалось увидеть этого человека. Это случилось, когда мы возвращались обратно через тот же читальный зал. Теперь необычный посетитель сидел прямо передо мной. Молодой, худощавый, он был одет в обычный европейский костюм, но резко очерченный профиль, смуглое скуластое лицо и прямые черные волосы выдавали его происхождение. Он не оторвался от книги, которую читал, но мне показалось, во всей его фигуре ощущалось скрытое напряжение. Словно он и правда чувствовал на себе наши взгляды.

Случайный эпизод, случайная встреча… Однако я никак не могу забыть этого человека. В моих ушах все с той же отчетливостью звучит торопливый, извиняющийся шепот: «Только прошу вас, не оборачивайтесь сразу, он очень не любит, когда его разглядывают…»

Нет, я ни в чем не хочу упрекнуть нашу гостеприимную хозяйку. И понятна ее гордость от того, что индеец — пусть даже один! — приходит в библиотеку, и ее деликатность по отношению к нему можно и понять, и оценить. Разве ее вина, что в стране, именующей себя лидером «свободного мира», в стране, так пекущейся на словах о демократии и «правах человека», представитель коренного населения выглядит некоей диковинкой, экзотической фигурой? Разве ее вина в том, что сам по себе факт появления американского индейца в библиотеке воспринимается как нечто исключительное.

Случайный эпизод, но за ним ведь трагическая судьба целого народа, за ним целый клубок драматических проблем, которые не в состоянии разрешить общество капитализма.

Возможно, я и не стал бы вспоминать об этом эпизоде, если бы не сообщения, которые каждый день приносят нам газеты.

«Борец за права американских индейцев Леонард Пелтиер осужден на два пожизненных срока заключения… Осужден на основании лживого, сфабрикованного обвинения…» Жена Леонарда Пелтиера недавно побывала в Советском Союзе и рассказала о трагической судьбе этого мужественного человека. Честные люди Америки ведут борьбу за его освобождение.

«Один из руководителей Движения американских индейцев Деннис Бэнкс приговорен к трем годам тюремного заключения…»

Так американское правосудие расправляется с теми, кто поднимает свой голос в защиту прав коренного населения Соединенных Штатов Америки.

Чего же хотят эти люди, что отстаивают?

Они отстаивают право индейцев на человеческое существование, право не быть униженными и нищими, право на свой язык и на свою культуру. В резервациях, где живут индейцы, сегодня царят бедность, безработица, болезни. «Быть индейцем невыносимо, — говорит индианка из племени дакота, — вокруг столько горя…»

А вот что рассказала молодая индианка, сумевшая, подобно тому индейцу, которого я видел в оклендской библиотеке, получить образование, поступив в юридический колледж: «Когда я приехала в колледж, мне показалось, что я изучаю законы какой-то другой страны, потому что ни одно из тех конституционных прав, о которых я читала, не существовало на практике там, откуда я родом. Полицейский, проезжая по улице, может просто ткнуть пальцем в любого индейца, попавшегося ему на пути, и пять минут спустя тот уже драит пожарные автомашины или полицейский автомобиль…»

«Помню, меня заставляли полоскать рот мыльной водой, — вспоминает другая индианка, Мэри Арвизо, из племени навахо, — за то, что я говорила на родном языке…»

«В мое время, — вторит ей Деннис Бэнкс, — у нас отбивали охоту говорить на языке чиппева или сиу розгами и резиновыми шлангами…»

Ныне, отчаявшись, тысячи индейцев покидают резервации, чтобы поискать счастье в больших городах. Но и там их ждут те же страдания, та же безработица, та же нищета… Так, из трех тысяч ста семидесяти восьми индейских семей, живущих в Нью-Йорке, лишь триста семьдесят одна семья имеет доход выше официального уровня нищеты. Остальные обречены на голод и лишения. Такова судьба тех, кого называют коренными жителями Америки.

«Он не любит, когда его разглядывают…» В тех же Соединенных Штатах я еще раз услышал почти эту же самую фразу. Только было это уже в Нью-Йорке, в негритянском районе — Гарлеме.

Наш туристский автобус медленно двигался по узким улицам мимо мрачноватых домов, мимо небольших баров и магазинов, возле которых толпились чернокожие граждане Соединенных Штатов. Одни из них с безразличным видом сидели прямо на ступеньках у дверей, другие стояли небольшими группами, жестикулировали, о чем-то спорили, провожая взглядами наш автобус. Подростки и старики, женщины и мужчины… Здесь шла какая-то своя, особая жизнь, не похожая на ту, которую мы только что видели в соседних кварталах Нью-Йорка.

«Постарайтесь воздержаться от фотографирования, — предупредила женщина-гид, сопровождавшая нас. — И не прижимайтесь к окнам. Они очень не любят, когда их разглядывают…»

«Они». Это слово было произнесено так, словно речь шла о людях иной, враждебной страны или иной, враждебной цивилизации. Атмосфера ненависти и страха, казалось, витала над городом.

Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами.

Я думаю, лишь побывав за рубежом, начинаешь словно бы заново видеть все, что давно стало для нас привычным, и с особенной гордостью думаешь о том, какое это великое завоевание, какая это великая человеческая ценность — дружба народов! Дружба, которая закреплена не только законами нашего государства, но и самим образом нашей жизни, закреплена в наших душах, в наших сердцах.

Мне не раз приходилось бывать в различных республиках нашей страны, и везде я встречал людей, живущих яркой, полнокровной, насыщенной жизнью.

Никогда не забуду, например, выставку детского рисунка в маленьком отдаленном якутском поселке, куда и добраться-то чаще всего можно лишь на самолете, — выставку жизнерадостную, солнечную, исполненную светлой надежды и уверенности в будущем. Дети не умеют притворяться. И эти детские рисунки лучше, убедительнее всяких слов говорили о том, что их авторы уже с самого раннего детства чувствуют себя полноправными гражданами великой Советской страны, растут в атмосфере человеческого братства. Это чувство приходит к ним естественно и просто вместе с первыми строчками якутского букваря, вместе с первыми строками пушкинского стихотворения, вместе с впервые произнесенным именем Ленина.