Взгляни на птиц небесных (СИ) - Чередий Галина - Страница 22

– Ты действительно не понимаешь? – Марат замер посреди лестницы и обернулся. – Дело не в Софии и моем к ней отношении. Что бы ты ни сказал или ни сделал, моих чувств к ней это не изменит. Я их признаю, какими бы они ни были. А ты корчишь из себя супермачо и одинокого волка. Тебе охренеть как повезло встретить такую женщину, как Элоди, но ты настолько слепой и тупорылый, что в упор не видишь, какой великий дар тебе достался просто так, ни за что. И вместо того, чтобы беречь и растить то, что между вами – ты этим бросаешься, как чем-то, не имеющим никакой ценности. Ты унизил женщину, что по-настоящему любила тебя. Ты прячешь ваши отношения, как постыдный секрет, превращая нечто прекрасное в грязь. Надеюсь, если у Элоди есть мозги, она никогда к тебе не вернётся и не простит тебя. Ты так ценишь эту свою долбаную свободу? Ну так высшая степень свободы – это полное одиночество! Созвонимся, брат!

Марат быстро исчез за той же дверью, что и Элоди.

Мусса смотрел несколько минут на эту проклятую дверь, медленно осознавая затуманенным мозгом произошедшее. А потом волны чистейшей ярости захлестнули его с головой. Мусса громил всё, что попадалось ему на глаза. Очнулся он от того, что его к полу прижимали своими тушами Череп и охранник клуба.

– Очнись, мужик! Что с тобой происходит? – хрипел от натуги Череп.

– Слезь с меня на хрен! – прорычал Мусса.

– Обязательно, как только увижу, что ты вменяем. Меня прижиматься к твоей заднице ни хрена не заводит.

– Череп, слезь с моей спины. Я уже в норме.

– Ты в этом уверен?

– Более чем.

Череп медленно отпустил Муссу. Охранник тоже отошёл в сторону.

– Слушай, Мусса, может, тебе стоит разобраться в своих чувствах…

– Череп, может, хоть ты не будешь мне тут втирать всю эту сопливую хрень про чувства? Не хочу даже слышать об этом, – рявкнул Мусса. – Я сваливаю домой! Можете оставаться сколько захотите.

Мусса вылетел из клуба, и тут к нему подошел еще один охранник.

– Вам просили передать, – он протянул на ладони новенький блестящий ключ. Тот самый ключ, что он дал Элоди, желая, чтобы её стало чуть больше в его жизни. И вот теперь этот гребаный ключ словно запирал для него ту самую дверь, которую он не только не набрался смелости открыть, но захлопнул с грохотом, когда Элоди попыталась сделать это сама…

– На хрен это все! – Мусса схватил ключ и зашвырнул как можно дальше.

Надо было давно это все прекратить! Все эти тупые мексиканские страсти не для него!

ГЛАВА 13

Мусса сглотнул сухим горлом и со стоном перевернулся на живот, шаря рукой по постели в поисках нежной кожи Элоди рядом. Но не найдя её, он вдруг всё вспомнил и резко сел. Голова отозвалась таким ударом в мозг, что он заскрипел зубами, хватаясь за виски. Но четкие воспоминания о вчерашнем были гораздо больнее, чем самая сильная головная боль.

Мусса глянул на ту сторону кровати, где всегда спала Элоди, когда он, конечно, давал ей короткий отдых. Выходит, он никогда больше не увидит её, расслабленно лежащую с ним рядом? Никогда не проснется, переплетаясь с ней, как единое целое? Никогда больше не зароется утром в её волосы, вдыхая ни на что не похожий экзотический аромат её кожи? И никогда её тело не сожмет его до боли, срывая крышу и швыряя в наслаждение с такой отчаянной силой, что останавливается дыхание?

Его собственное тело тут же отозвалось острой болью в груди и мучительной тяжестью в паху. Мусса невольно потер грудь. Чему там болеть в его-то возрасте и при его здоровье? Тяжкое, обволакивающее возбуждение было ему знакомо и даже привычно. Оно всегда накатывало на него, когда он думал об Элоди. Вся его сущность отзывалась на любую даже мимолетную мысль о ней взрывом вожделения. А вот эта режущая боль в груди была чем-то новым и даже пугающим.

Наверное, он сам виноват. Не стоило в отношениях с Элоди заходить так далеко. Затягивать их так надолго. Он подсел на неё, как на наркоту, и теперь его ждёт чрезвычайно неприятный момент ломки. Но ведь он не какой-то сопливый малолетка, чтобы бежать за бабой и умолять вернуться. Как говорится, умерла так умерла. Сама захотела уйти? Так пусть валит!

– Правильно? – спросил Мусса у собственного отражения, и сам себе и ответил. – Ни хрена не правильно.

Это он вел себя, как последняя тварь. Он выгнал Элоди, даже не пожелав узнать, зачем она приходила.

Мусса вспомнил её глаза, когда он орал на неё в кабинете. Она смотрела так, словно он каждым словом убивал её. И этот последний взгляд от двери… Взгляд, который кричал, что уже ничего не исправить, не вылечить.

Мусса мучительно застонал, чувствуя, как боль и стыд душат его. Он поплелся в комнату и схватил телефон.

Позвонить ей? Но что он может сказать? Прости, я такой гребаный мудак? Я не хотел тебя обидеть? Но если бы не хотел, разве обидел бы, даже будучи пьяным в дрова? Может быть, все дело в том, что Марат прав, и он долбаный трус и самый настоящий слабак? Что он почувствовал, как Элоди забирается ему внутрь, заполняя все пространство его желаний и мыслей, и тупо испугался? А сил и решимости выдрать её оттуда самому у него нет, вот он и поступил, как последний урод, подтолкнув её к тому, чтобы ушла сама?

Видимо, так и есть. Иначе он не пережевывал бы столько своё решение дать ей ключ от дома.

Элоди ушла, и так даже лучше. Она делает с ним что-то такое… Рвёт на части, заставляя испытывать сразу два полностью противоположных чувства. Желать одновременно схватить и никогда не отпускать даже на шаг и в тоже время бежать со всех ног, так, словно она омут, в котором он должен утонуть, сгинуть без следа.

Элоди меняла его, ничего для этого и не делая. А Мусса не хотел меняться. Он себя устраивает таким, какой есть. Так что пусть она проваливает туда, откуда пришла и больше не является ему ни во сне, ни наяву.

Да, так он и решил в то первое утро «после Элоди».

А спустя три дня он сидел в машине у закрытых ворот её дома и тупо пялился на вывеску – «Продается».

Он не выдержал и дня и, сломавшись, звонил Элоди почти каждый час. Днём и ночью. Механический голос отвечал, что абонент не абонент. Он слал смс. И вот теперь он сидит в машине и не может осознать смысла одного единственного слова, написанного на заборе.

Выйдя из машины, Мусса стал колотить в ворота и звонить. Шли минуты, никто не появлялся. Решив наплевать на все, Мусса попытался взобраться на забор. Он увидит Элоди во что бы то ни стало.

– Эй, ты чего творишь-то, мужик? – раздался сзади прокуренный хриплый голос.

Мусса обернулся. На него с любопытством смотрел крепкий мужичонка с небритой, пропитой рожей, одетый в тельняшку с застарелыми пятнами и растянутые трико, как при Советском Союзе.

– Мне бы хозяйку увидеть, – сказал Мусса, спрыгивая с забора.

– Так нет её, – шмыгнул носом мужик.

– А когда будет? Я подожду.

– Тык никогда вроде. Съехала Ладка. Насовсем. Видал, че на заборе написано?

– То есть как съехала? Куда? – Мусса ощутил прилив паники.

– Тык мы не в курсе. За два дня всю скотинку распродала по дешевке, собралась и все. Прости, прощай!

– Как это прости-прощай? – Горло сжалось, и Мусса тупо уставился на мужика.

– Да так. Съехала и всё. Куда – не знаю. Жалко. Хорошая она была и всегда за работу платила честно и исправно. – И персонаж в старой тельняшке пошёл своей дорогой, бормоча что-то под нос.

Мусса сидел в машине, продолжая бездумно пялиться на забор с надписью, словно перечеркнувшей его надежду все исправить.

Не могла же Элоди решить уехать из-за него? Нет, это глупая мысль. Значит, что-то случилось. Что-то важное. Настолько, что Элоди сорвалась с места, бросив все, что столько времени кропотливо строила и любила.

И это то важное, о чём он не в курсе. Потому, что он полный моральный урод. Потому что Элоди наверняка приходила тогда в клуб, чтобы сказать ему. Поделиться. Возможно, даже попросить в чём-то помощи. А он не просто оттолкнул её. Унизил, желая продемонстрировать собственную охрененную значимость. Безжалостно растоптал, трясясь над своей гребаной свободой. Вот теперь он мог засунуть себе эту долбаную свободу туда, куда Солнце не заглядывает. Потому что свободы-то теперь у него было столько, что и не потянешь унести, но без Элоди она давила его к земле свинцовой тяжестью и перекатывалась полынной горечью во рту.