Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 52

Губаренко потер лоб, потянулся к рюмке. Но махнул рукой и вдруг рассмеялся, показав длинные желтые зубы.

— Приперся к нам один из Львова. Вот бы вам на это диво глянуть!.. Плюгавый, хилый, голосочек — как у евнуха. А тоже пророк! Целый день разглагольствует, и на каждом слове — «прошу пана»… Я его так и прозвал Прошупаном. Философию штудировал. Еще и в Берлине совершенствовался… Самые, можно сказать, сливки! Нет, вы должны его увидеть, этого Прощупана. И послушать, и записать. А что вы думаете! — Губаренко погрозил кулаком. — Не просто так, из интереса. Для обвинительного акта. Для будущего суда. А он будет. Все надо записать. Чтоб ничего не забылось. Жаль только, что вам нельзя вместе и на нашего Бойчука поглядеть. Так и юлит вокруг Прощупана, ницшеанского духа набирается.

«Опять Бойчук! Мало мне было услышать все это, так еще последняя капля — Бойчук».

— Гадина! — Ярош задохнулся от злобы.

Губаренко через стол наклонился к нему:

— Как же молчать, скажите мне? Как не плюнуть им в морды?

Это был уже вопль души. Но чем мог помочь Ярош!

Молчали.

Губаренко схватил бутылку. Рука его дрожала.

Может быть, впервые в жизни и Ярош почувствовал потребность пригасить боль жгучим глотком. Он выпил. Но ему стало еще тяжелее.

— А знаете, что придает мне силы, — после тяжелого молчания сказал Губаренко. — Знаете что? Ночью я тайком слушаю радио. Слушаю Москву. Потом украинское радио. Позавчера выступали Тычина, Рыльский, Бучма…

— Где, где вы слушаете? — чуть не вскрикнул Ярош и схватил его за руку.

— Где? Ночью беру ключ у дежурного полицая и запираюсь в комнате секретаря редакции. Говорю, что мне нужны справочники и словари. Минут десять слушаю — и ключ опять на месте.

Ярош смотрел на него с завистью. Радио! Прильнуть бы ухом и слушать… Не верилось, что возможно такое счастье.

— Охочих послушать, видно, немало. Немцы уже лютуют.

Губаренко протянул Ярошу газету и указал на взятое в рамку извещение:

«Начальник полиции и СД сообщает:

За нарушение распоряжения относительно пользования радио (незаконное слушание заграничных станций) расстреляны следующие лица…

Еще раз категорически напоминается местному населению о запрещении слушать заграничные станции и предупреждается против распространения враждебных информаций».

— Приемник работает от электросети? — внезапно спросил Ярош.

— Да, один, а есть и на батареях. Немецкий. Тот включают, когда нет света.

— Остап Иванович! — голос Яроша звучал сурово и в то же время умоляюще. — Мне нужен этот приемник. Понимаете?

Губаренко порывисто вскочил.

— Понимаю.

— Можно его незаметно вынести?

— Вынесу, вытащу, выкраду!

— Тяп да ляп это не делается, — сердито сказал Ярош. — Вы знаете, что за такую вещь, как приемник…

— Знаю. Но я добуду его, хотя бы…

— Никаких «хотя бы», — оборвал его Ярош. — Если случится «хотя бы», то приемника не будет. Оставьте, пожалуйста, дешевое геройство. И чтоб вот этого у афишных щитов, — он взмахнул рукой крест-накрест, — тоже больше не было. Слышите?

Ярош говорил резко, тоном приказа. Но лицо Губаренко посветлело, и он радостно ответил:

— Слышу, слышу.

— Прежде всего спрячьте приемник в самой редакции. Где-нибудь под кипами старых газет, что ли. Дня через два-три, когда шум затихнет, попытайтесь вынести. Но опять же без всяких «хотя бы». Проще всего подставить голову. И простите за резкое слово, всего глупее. Нужен приемник, а не мальчишеские выходки. Все надо сделать наверняка.

— Наверняка, — повторил Губаренко, слушая Яроша, как старшего. — У нас иногда выдают паек. Так вот, в кошелке или в мешке под картошкой…

— Вот это уже лучше, — смягчился Ярош. — И еще одно: никому, абсолютно никому ни слова.

— Никому, — кивнул Губаренко.

— Ну что ж, Остап Иванович, желаю удачи.

Ярош поднялся. Губаренко схватил его руку:

— Благодарю, товарищ Ярош.

— За что?

— За то, что доверили, поверили. Если б вы знали…

Ярош ничего не ответил.

— Все-таки что же с вами случилось? — спросил Середа.

Он смотрел на Ольгу своими глубоко посаженными глазами из-под нависших, густых, чуть сдвинутых бровей.

Ольга знала этот взгляд. Однако в голосе Середы она уловила что-то необычное.

— Что случилось? — Она удивленно взглянула на Середу, ведь вчера она рассказала ему все.

Очевидно, то же самое рассказал Середе и Гаркуша. Но ее спросили, и она должна отвечать. Ольга поняла одно: надо снова рассказать все, как было. И она, ничем не выдавая своего волнения, повторила слово в слово вчерашний рассказ. Так же, как и вчера, она припомнила все, до мельчайших подробностей. И так же, как вчера, умолчала лишь об одном. О Гаркуше. Умолчала потому, что не могла понять, каким образом он исчез за минуту до того, как она столкнулась лицом к лицу с немецким офицером. Чтобы выяснить это, ей надо было увидеться с Гаркушей. А сейчас лучше ничего не говорить, догадки никому не нужны. Они вместе шли на ответственное задание, и здесь каждый факт — именно факт, а не догадка — очень существен. Прежде чем говорить, нужно знать точно. Она увидит Гаркушу и спросит, тогда все и выяснится.

Пока Ольга говорила, Середа слушал, опустив голову. Она чувствовала в нем какую-то скрытую тревогу, быть может даже боль.

— Та-ак, — произнес он после долгого молчания. — А мы думали, что вас схватили.

— Нет, не схватили, руки коротки. — Ольга принужденно засмеялась, но от этого искусственного смеха ей самой стало неприятно.

Середа как-то странно посмотрел на нее:

— Теперь вас будут разыскивать. Поэтому не показывайтесь никому на глаза. Это приказ. Ни шагу из дому. Пока не придет Максим. Понятно?

Он смотрел на нее тяжелым взглядом из-под насупленных бровей. Ольге стало не по себе, и она чуть не произнесла вслух: «Скажите, что произошло? Почему вы так встревожены?» Однако промолчала. Железная дисциплина, к которой она привыкла за эти месяцы, суровые требования конспирации научили ее не задавать вопросов. Если можно — скажут. Раз молчат, значит, нужно молчать. Да и какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что Середа не склонен сейчас к каким бы то ни было разговорам.

Только позднее Ольга поняла, что этот взгляд означал не просто обеспокоенность, причин которой она не знала, а что-то несравненно худшее и более страшное для нее.

Лишь придя домой, она по-настоящему почувствовала всю меру своей усталости и тревоги. Заставила себя съесть несколько холодных картофелин и сухарь. Запивала водой. Не хотелось идти на кухню, чтобы согреть чай. Ела не спеша и вспоминала, как сердилась на нее мать: «Что значит не хочется? Представь себе: существует такая обязанность — есть. И выполняй ее, как все прочие обязанности». «Видишь, мама, я выполняю… Хорошо, что ты уехала. Если бы ты осталась здесь, мы бы все время дрожали друг за друга. А так, видишь, спокойнее… Усть-Каменогорск — это далеко, это уже Казахстан. Тысячи километров. Но что означает сейчас старое слово «далеко»? Раньше можно было поехать — ну, пускай трое, четверо или сколько там суток пути. А сейчас цифры ничего не говорят. Это по ту сторону фронта, по ту сторону огненного вала, который разделил все на «здесь» и «там». Мама «там»… Ни писем, ни вестей».

Ольга огляделась. Ранние сумерки делали ее узенькую комнату темной, похожей на гроб. Только крышка поднята высоко вверх. Ольга даже вздрогнула. Какая мерзость лезет в голову!

Она подошла к кровати, потрогала рукой тайник на стене, где под обоями был спрятан маленький браунинг, и легла. Была уверена, что не уснет, но сон поборол ее, она словно провалилась в глубокое забытье, которое не приносит ни сновидений, ни настоящего отдыха.

Проснулась поздно вечером. Голова будто свинцом налита. Слышала, как прошла соседка из комнаты рядом. В кухне покашливал второй сосед, счетовод из домоуправления. Ольга знала: стоит ей выйти, чтобы набрать кружку воды, и счетовод начнет ей выкладывать: «Слышали, сколько спрашивают за ведро картошки? Сто рублей! А за стакан муки? И какой стакан — граненый… Туда пятьдесят граммов входит, не больше. Что же это будет, скажите на милость? Куда власти смотрят? А в Казахстане, наверное, все дешево».