Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 51

Ярош заколебался:

— Как-нибудь в другой раз…

— Так, понимаю. Я человек запятнанный? И в прошлом и сейчас…

Ярош посмотрел ему в глаза:

— Идемте.

Из-за угла вышла колонна немецких солдат. Кукольный, в струнку вытянувшийся офицер взмахнул рукой — и хриплый рев песни разбил тишину.

Топот кованых сапог ударил Ярошу в виски. «Рота, — отметил он. — Тыловики. Новенькие шинели, откормленные морды».

Отвернулся, чтоб не смотреть. Заткнул бы уши. Да разве это поможет? О чем они горланят?

— О-о! — прокричал Губаренко. — Песня достойна нации поэтов и мыслителей. Слышал сто раз по радио…

Когда рев прокатился дальше, Губаренко, кривя губы, стал пересказывать содержание песни:

— Солдаты не спрашивают, они колют, рубят, стреляют. А на лицах у них железное доверие… Слышите? Им нет надобности что-либо спрашивать: руби, стреляй! А дальше так: солдатам не нужно говорить, они молча смотрят в лицо Гитлеру. С железным доверием, с железным доверием. — Губаренко взмахнул руками. — Какое величие духа!

Ярош покачал головой:

— Таращи глаза на морду фюрера! Молча!

— Но это еще не все. Они ангелы, они бессмертны. Что-то там такое в конце: солдаты не умирают, а гордо идут в синие божьи небеса. С железным доверием, с железным доверием.

— Ни о чем не спрашивать, ни о чем не говорить, — стреляй, руби. — Ярош взглянул на Губаренко, но взгляд был слепой, невидящий. — Что мы знали? Что мы знали про фашизм? А за эти два года даже самое слово «фашизм» исчезло со страниц наших газет.

Губаренко что-то говорил в ответ. Ярош ничего не слышал. Шел и шевелил губами, немо спрашивая кого-то, может быть, самого себя.

Через четверть часа они сидели в полутемной комнатушке Губаренко. На столе стояла недопитая бутылка водки, рядом с ней — тарелка с холодной картошкой.

Губаренко налил рюмки.

— Не надо, — сказал Ярош.

— Только по маленькой, — попросил Губаренко. — Чтобы согреться.

Выпили. Съели по картофелине.

— Я не сказал вам тогда, как я попал в редакцию этой газетки, — заговорил Губаренко. — Мне бы и в голову не пришло туда идти. Я бы лучше куда-нибудь сторожем устроился или научился делать спички. Вы видели, какие теперь спички продают на базаре?.. Я, конечно, не журналист, а всего лишь корректор. Мое дело — точки и запятые, так ведь? Однако с какими словами эти точки и запятые стоят? Вот в чем вопрос!.. А Василий Кондратьевич посоветовал мне: «Идите, говорит, пусть лучше порядочный человек в корректорской сидит, чем какая- нибудь сволочь». Так и сказал. Но какой же я порядочный человек? Я просто хлюпик, интеллигент — вот и все. Я не мог расстаться с мещанской лужей. Сидя в ней, я наблюдал и философствовал. Правда, мои философствования чем дальше, тем становились все честнее и, если можно так сказать, краснее. Я не тешил себя и других мелким злопыхательством, как некоторые господа. Тем не менее лужа есть лужа… И когда я вспоминаю все эти годы, мне становится стыдно и больно. Да что толковать о том, что прошло… Встретил я Василия Кондратьевича — он говорит: иди. Я и отправился в волчье логово. Страшно? Нет. Противно.

Длинное лицо Губаренко пошло желтыми пятнами. Резким движением он налил рюмку и выпил.

— Простите… Не могу иначе. Если бы вы знали, как противно слушать пакостные разговоры этих кичащихся своим «национальным самосознанием» мертвецов. Раньше мы только читали о немецком фашизме, а теперь воочию увидели, что это такое. Но, ей-богу, мне еще отвратительнее петлюровские последыши, вскормленные на берлинской свалке. Немцы не скрывают своего презрения к этой челяди, плюют на нее, а они, эти презренные лакеи, только утираются и ждут обещанной самостийной Украины. О, тогда мотненосцы себя покажут! Послушали бы вы, как они себе эту самостийность представляют! Собственные хутора и собственные лавки — вот что снится наяву этим живоглотам. Комиссионный магазин на Фундуклеевской видели? Какой-то Ремигайло и компания. Вот это, по их мнению, и есть залог национального прогресса. Далее — своя полиция, чтоб стеречь их добро. И своя горилка. Не какая-то там кацапская водка. Ведь это свинское пойло! То ли дело — наша родная горилка, да еще с перцем. И свой государственный герб. Трезубец? Старо. На новом гербе будет бутылка горилки в обрамлении круга свиной колбасы — во! Чтоб захудалая Европа знала: «Здесь едят!..» Да что там московская водка — все русское вон! Пушкина и Толстого — в костер! А кто заговорит не по-нашему, того — по морде. А потом всех русских выселить, чтоб и духу не осталось. Что же касается поляков и евреев, то они будут вроде негров в Америке. Особые кварталы, особые трамваи. Таблички: «Вход воспрещен». Евреев, правда, немцы уничтожили. Но ничего. После войны мотненосцы охотно привезут сюда несколько тысяч, чтоб было кому кинуть в лицо «жид», чтоб было чем потешить кулацкое нутро.

Ярош слушал и думал: что он за человек? Василий Кондратьевич не случайно же посоветовал ему пойти работать в редакцию. И не случайно, должно быть, привел сюда Яроша в прошлый раз. Но потом и словом о нем не обмолвился. Порядочный человек? Этого сейчас недостаточно. Надо что-то делать. И тут нужны выдержка, дисциплина, умение отвечать за свои поступки. Такие же, как Губаренко, способны лишь на краткий безрассудный порыв. Вот вышел среди бела дня на улицу и рвет портреты Гитлера…

То, что Ярош услышал дальше, только подтвердило его мысль.

— Наш общий знакомый, Бойчук, уже сулил мне гестаповскую дубинку, — откровенно рисуясь, сказал Губаренко. — Я посоветовал ему написать фельетончик о том, как немцы выбрасывают из окон книги университетской библиотеки — в грязь, под дождь. Я сказал ему: в Берлине хоть костры жгли, а здесь просто в грязь. Ох, каким он зверем посмотрел на меня… Ну как все это видеть и молчать? А что слова. Я плюну им в лицо!

Он вдруг рассмеялся:

— Вы бы только послушали, что они болтают, Ярош. Где щедринское перо, чтоб написать эти портреты? Все, как один, великие политики, гении, национальные пророки!.. Глотая слюнки, ждут из Львова премьера Стецько. А вы живете на белом свете и не подозреваете, что у нас есть свой премьер. И фюрер свой объявился — какой-то Бандера. Кажется, я вам уже говорил?.. Вот так они треплют языками, политиканствуют на мусорной куче. А тем временем немцы полосуют ножом живое тело Украины. Галицию сделали немецкой провинцией. Львов уже не Львов, а Лемберг. Одесщину и Подолье отдали румынскому королю. Закарпатье — венграм. А тем, что осталось, управляет Эрих Кох, прусский юнкер. С ума сойти можно!

— Интересно, почему Кох выбрал столицей Ровно? — спросил Ярош.

— Потому что тут их припекает, — усмехнулся Губаренко. — Они ненавидят Киев. Так же, как и Ленинград и Москву. Своим солдатам они прямо говорят, что эти города нужно уничтожить, сровнять с землей. Есть такая паскудная газетка «Ост-Фронт». Это в нашей презренной рептилии вы видите слюнявое сюсюканье. В своих газетах гитлеровцы говорят открыто. Кое-что я читал. Привозят из райха. К примеру, «Кракауэр цейтунг» называет нас туземцами и поучает фельдфебелей, что держать себя с туземцами надо властно и свысока. Есть еще такая подлая газета «Остдойчер беобахтер». Там прямо плюют на нас: «Украинцы — народ убогий, отсталый…» А штепы — холопы и хамы — облизываются и пишут, что их сердца преисполнены благодарностью к райху. Вчерашний номер читали?

Ярош, который сидел оцепенев, казалось, ничего не слыша, резко спросил:

— Вы можете мне достать эти газеты?

— Достану! — быстро ответил Губаренко.

Взгляды их встретились, и первым отвел глаза Ярош.

Что он мог сказать этому человеку? Губаренко застыл в напряженном ожидании. Черты его еще больше заострились— он боялся шевельнуться, он ждал. И Ярош угадывал его мысли: он ждет, чтобы кто-нибудь протянул ему тот кончик, который приведет к… К кому? К чему? К людям, которые борются? А может быть, он, Ярош, должен сказать этому растерявшемуся интеллигенту, что нужно не хвататься за готовую веревочку, а самому нужно ссучить ее, жилы из себя вытянуть и сделать эту ниточку. «Нет, я ему сейчас ничего не скажу. К этому человек должен прийти сам».