Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 39

— Что, не признаешь? — спросил Максим.

Полицай подошел ближе.

— Не признаю.

— Да мы ж вместе в тюряге сидели. На Лукьяновке. Забыл? — Голос Максима звучал весело и уверенно.

— В какой тюряге? — нахмурился полицай. — Никогда я в тюрьме не сидел.

— Неужто я ошибся? — воскликнул Максим. — До чего похож!.. Ну, чего хмуришься? Тюрьма-то была советская! Теперь тот, кто там отгулял, не то что в полицию, а и в городскую управу может идти. Садись, поговорим. У вас начальником Орлик? Знаю…

Полицай присел на скамью, но поодаль. Он недоверчиво приглядывался к Максиму, на молчаливого же Яроша не обращал никакого внимания.

— Вот я и раздумываю, — продолжал Максим. — То ли мне в полицию идти, то ли в управу. Где побольше платят?

— Коли из тюрьмы, — полицай презрительно усмехнулся, — то в самый раз в полицию.

Глаза у Максима заблестели, он еще больше развеселился.

— Ишь какой! А сам говоришь — не из тюряги.

Полицай сердито посмотрел на него:

— Не твое дело, из тюряги я или нет.

Максим охотно согласился:

— Правильно! Я всегда себе говорю: не лезь в чужие дела. — Он незаметно подмигнул Ярошу, потом спросил: — А ты, случаем, не из немцев? Сильно белявый что-то…

Полицай смерил его недобрым взглядом:

— Язык у тебя длинный. Смотри, чтоб не укоротили.

Максим засмеялся:

— Люблю, когда правду режут. Ей-богу, ты мне нравишься. Пристаю к компании. Берешь?

Полицай молча поднялся. Потом, не глядя на Максима, сказал:

— В управе платят больше. Как раз такой шкуры им там не хватает…

Когда полицай скрылся из глаз, Максим толкнул Яро- ша локтем:

— У этого хлопца какой-то камень на душе. Он мне и в самом деле понравился. Шкурой назвал, а?..

— Зачем ты мелешь черт знает что? — оборвал его Ярош. — Про тюрьму… А если б он спросил документы?

— Есть у меня такой документ, — спокойно ответил Максим. — С подписью и печатью. Купил за три литра… Фамилию, правда, пришлось немного подправить. Понял? Так что могу хоть сейчас идти в полицию. А что ты думаешь? — вдруг рассердился он. — И в полиции нужны наши люди.

— Ну знаешь… Полицаем стать? — Ярошу это и на ум не могло прийти.

— Куда партия прикажет, туда и пойду, — жестко сказал Максим. — А тебе, Сашко, может быть, следует подумать о типографии. Кстати, я и тебе документик подходящий достану.

Ярош покачал головой:

— Бойчук и вся эта компания предателей не поверит, что я просто так пришел. Они слишком хорошо меня знают.

— Жаль… Я, если хочешь, этот документик приобрел именно с такой целью: пробраться в их логово. Вот Надя уйдет, развяжет мне руки…

— А куда она собирается идти?

Ему показалось, что Максим смутился, словно сболтнул лишнее.

— Куда? В Полтаву пойдет, к родным. И ей будет лучше, и мне свободнее.

Ярош вдруг подумал, что Максим что-то таит от него, недоговаривает. «Он так и не сказал мне, почему оказался в Киеве. И эта справка из тюрьмы. И Надежда… Никакая она ему не сестра и не кума. Я догадывался об этом и раньше».

Обида плетью стегнула Яроша по старой, незажившей ране, — ему не доверяют.

Но Ярош постарался заглушить боль. Он знал Максима. Если тот чего-то не говорит, значит, не имеет права. От этой мысли сердце у него забилось радостно и взволнованно. Значит, Максим что-то знает!

— Тебе кто-нибудь посоветовал купить эту справку? — Ярош понимал, что расспрашивать ни о чем не следует. И все-таки не в силах был удержаться.

— Посоветовал один дядя, из бывалых.

— А он?.. Он с кем-нибудь связан?

— Вот об этом он как раз и не болтает каждому встречному. — Максим нахмурился. — Сам понимаешь: нет такой таблички: «Подполье, прием с девяти до двух…» Познакомили меня с одним дядей, а что с того? Он, наверно, хочет проверить, кто я такой. Да и я должен знать, кто он. Может быть, как мы с тобой, ищет, приглядывается, а может, и в самом деле подпольщик? А что, если подлец? Мало ли их шатается… Или ты думаешь, что все это очень легко и просто?

Ярош поднял на него тяжелый взгляд:

— Нет, этого я не думаю.

Оба замолчали.

Ярош посмотрел на бульвар; молодые тополя бежали в гору, их подгонял ветер. Уже дохнуло осенью, однако листва на тополях была ярко-зеленая, не желтела, не сохла, не облетала. Ярош вспомнил, как в прошлом году такими же зелеными тополя вошли в зиму. Давно облетел кленовый лист, покрыв багрянцем садовые дорожки. Оголились каштаны и подняли вверх черные ветви: «Сдаемся!» А тополя стояли под холодным колючим ветром и не отдавали ни крохи своей зеленой красы. Выпал снег, но и под снегом зеленели тополиные листья. А потом ударил мороз, и они стали падать, падать… По дороге в типографию Ярош поднял с земли листочек, подышал на него — листочек был живой.

Высокая темноволосая девушка, проходившая по бульвару, бросила на Максима быстрый взгляд.

— Подстриги свой дьявольский чуб, — сказал Ярош. — Смущаешь девичий покой.

Максим поднял голову:

— В чем дело? — Вдруг лицо его осветилось. — Ольга!

Девушка торопливо подошла и поздоровалась с Максимом.

— Знакомься, Оля, — сказал Максим.

Ярош неуклюже поднялся. Девушка посмотрела на него с любопытством, доверчиво и просто. У Яроша защемило сердце, он невольно еще раз крепко сжал тонкие пальцы и тяжело опустился на скамейку.

— Сторговала что-нибудь путное? — спросил Максим.

— Разжилась. — Ольга развернула газету и показала несколько картофелин. — Я видела, что торговка подсунула мне одну гнилую, а сказать постеснялась…

— Постеснялась! — засмеялся Максим. — Торговка сразу увидела, что ты — гнилая интеллигенция. За это тебе и картошка гнилая. Эх, ты!.. Разве ж так на базаре можно? Надо было поднять шум.

— Подожди, научусь.

— И это все твои достижения?

— Нет, не все. — Ольга вынула из кармашка маленький блестящий медный крестик.

— А это зачем?

— Может, пригодится. — Девушка сощурилась, ее тонкие брови чуть дрогнули, и лоб прорезала глубокая морщинка. — Вдруг меня в церковный хор возьмут.

— Правильно! — сказал Максим. — Ты умненькая девочка, Оля. А мы только что с полицаем беседовали. Важнецкий паек дают. Может, и мне записаться? Как ты думаешь? Паек и шнапс…

— А что тут думать! Записывайся. Только вперед скажи мне адрес твоей мамы.

— Зачем тебе?

— Когда-нибудь упаду перед ней на колени и буду молить, чтоб простила.

— А что ты ей такого сделала?

— Сделаю. Я ведь тебя убью. Не долго походишь в полицаях.

Ольга улыбалась.

— Убьешь? Да у тебя и оружия-то нет.

— Найду.

— Как это найдешь?

— Задушу. — Ольга уже не улыбалась. Глаза ее стали холодны и беспощадны.

— Ну тебя к лешему! — пожал плечами Максим, — Прямо мороз по коже…

Лицо Яроша потемнело, он напряженно вглядывался в Ольгу.

Все замолчали.

— Не горюй, Ольга. Я знаю свою маму. Она тебя простит.

— Ну что ж, Максим, — голос Ольги странно изменился, — я очень рада, что у тебя такая мама.

— Вот встретимся после войны, ты ее увидишь.

— Ладно. — Ольга опять улыбнулась, но это уже была горькая улыбка. — Довольно о мамах. Они далеко, и это невеселая тема.

Но Максим не мог долго молчать.

— Если уж ты купила крестик, так идем во Владимирский собор. Надо ж освятить.

— Идем.

— А ты, Саша? Пойдешь в святой храм?

Ярош отрицательно покачал головой:

— Хватит с меня и святого базара.

Только эти несколько слов он и произнес за все время.

Ольга повернула голову, глаза ее говорили: «Я понимаю».

Прощаясь, Ярош опять крепко пожал ей руку.

Ольга и Максим пошли вверх по бульвару. Тополя гнулись, простирали ветви вслед за ними и не могли догнать.

Один раз Ольга обернулась. «Они говорят обо мне», — подумал Ярош. Потом он уже ничего не видел. Ольга ничуть не была похожа на Женю и все же почему-то напомнила о ней.

Середа и Максим сидели у широкого незастланного стола, не раз, видимо, усердно скобленного большим кухонным ножом. Гаркуша свой стул отодвинул в сторону и оперся плечом о старый шкаф.