Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 38

— Где ты их взяла, Лида? — Женя, взволнованная, благодарно смотрела на подругу.

— Возле нашей школы. Тут рядом… Вижу, сторожиха выносит и бросает посреди двора. Какой-то мерзавец приказал сжечь. Я ей пообещала немного картошки… Там еще много книг. Сейчас пойдем и заберем.

— Идем! — решительно сказала Женя.

— Что это вы, девочки, надумали? — спросила Прасковья Андреевна. Но она уже и сама догадывалась, к чему это они.

— Мама! — обняла ее Лида. — Не волнуйся. Все будет в порядке.

Тетка Настя встретила Максима неприязненно. Смерила долгим взглядом и сказала:

— А это еще что за лоботряс? Вырос, не в обиду будь сказано, на маминых харчах, а теперь в кусты схоронился? Еще, наверно, и агитатором был…

Максим, который обычно не лез в карман за словом и не отличался застенчивостью, только глазами захлопал.

Высказав, что думала, тетка Настя молча оделась и ушла на службу.

— Сердитая у тебя тетка, — с облегчением вздохнул Максим.

— А что, и язык отнялся? — усмехнулся Ярош. — Меня еще почище отделала, когда пришел. «А, навоевались, трясца вам в печенку! Самолетов вам не хватает? А может, ума?..» Она и раньше, бывало, ворчала: «Все хвастаете, хвастаете…» Кто-то из наших газетчиков в шутку назвал ее «элементом». А были дураки, что и вправду видели в ней какой-то там элемент.

— Любопытно, по какому поводу она теперь ворчит в их редакции? — сказал Максим.

— С тех пор как она пошла к ним на службу, тетка Настя — лучший агитатор за советскую власть. С ней получилось как в анекдоте, помнишь?

— В каком анекдоте?

— Забыл?.. Идут двое рабочих и ругаются: «Что это за власть? Зайдешь в учреждение — порядка нет, зайдешь в магазин — сахара нет». Подбегает какой-то субъект и туда же: «К черту такую власть!» Тут он и отведал добрых кулаков. «За что? — вопит. — Ведь и вы ругали советскую власть». А рабочие на это: «Мы ругали — так это же наша власть, хотим, чтоб она лучше была, а ты сволочь и враг».

Максим засмеялся:

— Что ж, побольше бы такого «элемента». — Потом заговорил уже другим тоном: — Я к тебе вот с каким делом. Дай мне с полсотни своих листовочек. Завтра мы с Надеждой пойдем в Совки. Думаю, пригодятся.

— Совки? — не понял Ярош.

— В совхоз на Совках. Там, говорят, сотни женщин работают. За картошку. Вот и потремся меж людей. Послушаем, что говорят. И твои листовки подбросим. Разве плохо придумали?

— Хорошая мысль. Может быть, и мне с вами?

— Нет, — решительно возразил Максим. — Копать тебе нельзя, а на прогулочки туда не ходят.

Через день Ярош заглянул к Коржам.

— Смотрите, что мы заработали, — Надя кивнула на две корзины картошки.

Они были полны впечатлений от своего похода в совхоз. Рассказывали, перебивая друг друга. Ярош слушал, смотрел на взволнованные лица Надежды и Максима и очень жалел, что не пошел с ними.

— Картошку вывозят? — спросил он.

— Нет, в бурты складывают. Немцы себе запасы готовят.

— Очень пригодились ваши листовки, Саша, — с благодарной улыбкой сказала Надежда.

— Представляешь! — сияя, сказал Максим. — Три или четыре сотни женщин. Почти все — жены фронтовиков. Ничего не боятся, ведут такие речи, что Гитлеру в Берлине, верно, икается… Представляешь?..

— Не кричи, рассказывай толком, — перебила Надежда. — Мы незаметно подбрасывали листовки в кошелки, в узелки. А они чуть не громкие читки устроили, из рук в руки передавали.

Впервые за эти дни Яроша согрела радость.

Он виделся с Максимом не часто. Корж целыми днями где-то бродил. «Ищу работы, — объяснял он. — И вообще ищу… Ты сам ведь, Сашко, говорил, что надо искать».

При каждой встрече Максим удивлял Яроша неожиданными вопросами.

— Нет ли у тебя знакомых среди артистов? — как-то спросил он.

— Среди артистов?

— Да.

Ярош пожал плечами:

— Кажется, никого…

— Жаль. Немцы театр открывают.

— Театр? — Ярош возмутился. — Вокруг пепелища и виселицы… Поджечь бы его к чертовой матери.

— Нет, лучше бы найти там подходящего человека.

Через несколько дней Максим спросил Яроша, не был ли он во Владимирском соборе.

— В соборе? — Ярош бросил на Максима недоверчивый взгляд. — Шутишь?

— Какие шутки! Ты слышал, что в соборе уже службы идут? Интересно посмотреть…

— Ничего интересного.

— Напрасно так говоришь. Стоит заглянуть.

В собор Ярош идти отказался.

— Ладно, я сам пойду, — сказал Максим. — А на базаре ты был? Может, на базар сходим?

Ярош сроду терпеть не мог базарную толчею.

— Чего я там не видел? Спекулянтов и лавочников?

Максим рассердился:

— Там люди! Понимаешь? Голодные люди. На них смотри, а не на спекулянтов.

Дорогой он говорил Ярошу:

— Заруби себе на носу — все надо видеть, все надо знать. Базар — это теперь, если хочешь, своего рода собрание… Там что угодно можно услышать. А у тебя насчет базаров старый левацкий загиб. Я помню.

— Брось! — Ярош искоса взглянул на Максима и вдруг рассмеялся. — Как ты ходишь? Грудь нараспашку… и причеши свой чуб. А то и глаз не видно, чистый босяк.

— А может, я босяк и есть, — серьезно ответил Максим. — Может, я хулиган и дебошир.

— Иди к черту!

— Я не шучу! — еще серьезнее сказал Максим.

…Галицкий базар расплескался в низине, как осенняя лужа.

Яроша оглушил многоголосый гомон.

— Горячая картошка, горячая! — выкрикивали бабы.

— Сигареты, сигареты, — верещали над ухом мальчишки.

Это был рынок вопиющей нужды. Здесь продавались картофельные и гречневые лепешки, коржи и плоские хлебцы, ставшие лакомством и роскошью для голодных киевлян. Здесь картошку уже считали на штуку и — в лучшем случае — на десяток. Пшено отмеряли стаканчиками, соль — ложками. Появились и самодельные спички — тоже на десяток, самодельные конфеты — «червонец пара».

Купля и продажа на этом базаре велась по иным, чем обычно, правилам и порядку. Теперь шла мена. Меняли все и на всё. Между рядов ходили озабоченные печальные женщины и меняли сорочки, одеяла, наволочки, пиджаки и платья на пшено да картошку. Их вещи разглядывали на свет, щупали, примеряли.

Ярош видел только одно — замученные глаза женщин, которых дома, наверно, ждали голодные дети.

— Идем, — он потянул Максима за рукав.

— Погоди, пройдемся еще раз.

Они свернули в другой ряд, и Ярош неожиданно увидел никогда не виданный им товар — крестики всех размеров, иконки, свечи.

Из какого-то ларька высунулась багровая физиономия. «Еще один Кузема», — подумал Ярош.

— Господа, что меняете? Может, шнапс требуется?

Ярош изо всех сил сжал свою палку.

— Вот я ему сейчас покажу, какие мы господа, — процедил он сквозь зубы.

— Не будь ребенком, — шикнул на него Максим и обратился к багровой физиономии: — Ну, божок частной торговли, как дела? Скоро капиталистом станешь?

Хозяин ларька мгновенье ошарашенно смотрел на Максима, потом пронзительно завизжал:

— Проходи, проходи, ворюга!

Немного погодя они сидели на бульваре Шевченко. Базарный шум, мелькание лиц — все осталось позади.

— Видел? — сурово спросил Максим. Удивительно изменилось его лицо. Распахнутый пиджак и бандитский чуб, свисающий на глаза, не мешали сейчас Ярошу видеть того Максима, какого он знал много лет.

Они сидели рядом, молчали, и каждый понимал, о чем думает другой. «Все-таки легче молчать вдвоем, нежели одному», — подумал Ярош.

— Пане полицай! — вдруг окликнул Максим. — Можно вас на минуточку?

Ярош повернул голову и снова увидел на лице товарища ту маску наглой самоуверенности, к которой так подходил разбойничий чуб.

Проходивший мимо полицай остановился. Это был высокий, лет тридцати мужчина в штатском. Лишь повязка на руке да винтовка за спиной указывали, кто он. Ярош поднял глаза. Ему казалось, что он сейчас увидит такую же круглую, тупую и сытую морду с маслеными глазами, как у того полицая под Фастовом. Но у этого, стоявшего перед ним, было обыкновенное продолговатое лицо и человеческие глаза.