Неповиновение (Disobedience) (ЛП) - Алдерман Наоми - Страница 35

Я подошла к ней. Поглощенная видом, она задумчиво крутила волосы вокруг пальца. Я ненадолго посмотрела на сад. День был сырым, сквозь деревья пробирался туман, к листьям прицепились капли дождя. Эсти стояла рядом со мной, была теплой и медленно дышала. Мне неожиданно захотелось обнять ее, обхватить ее талию рукой, подобрать складки ее платья и исследовать ее, как и раньше. Я медленно провела большим пальцем вдоль ее спины, от шеи до изгиба ягодиц. Она обернулась, не пораженная или испуганная, а с улыбкой. Я позволила своей руке остаться на ее талии, а в другой протянула ей свой подарок.

- Вот. Для тебя. Гортензии.

========== Глава десятая ==========

Глава десятая

Есть чрезвычайно важная заповедь - всегда быть счастливым.

Хасидская поговорка

Как это возможно - всегда быть счастливым? Разве Царь Соломон не говорит нам, что есть время, отведенное для смеха, а есть - для плача? Разве будет уместно прийти в дом скорбящего и с сияющим лицом объявить: “Будь счастлив”? Мы не должны придерживаться такого поведения. В чем тогда заключается смысл заповеди всегда быть счастливым?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сначала понять природу человеческого счастья. Счастье - не то же самое, что и удобство; оно не обязательно скрывается в покое, роскоши и изобилии. Покой, роскошь и изобилие - не постыдные вещи, но это не счастье. В действительности, избыток комфорта может привести к слабости тела, угнетению духа и отчаянию души. Как и создавший нас Всевышний, мы стремимся к строительству. Наше счастье, по крайней мере, в этом мире, заключается в творении.

И когда мы творим, любая мимолетная боль не только незначительна, но также и радостна. Например, человек, по ошибке забредший в родильный зал, может подумать, что он очутился в камере пыток. Вся комната в крови. Женщина кричит в мучениях под присмотром дежурных. Эта сцена полна средневековой жестокости. И все же, спроси мы эту женщину в момент самой сильной боли, несчастна ли она, наши догадки не будут правдивыми. Она может быть взволнованной, уставшей, испытывать физическую боль, но несчастна ли она? Абсурд. Это счастливейший день в ее жизни, ведь нечто, созданное и построенное ей, вот-вот вырвется наружу.

Счастье - не ощущение легкости и комфорта. Счастье это более глубокое удовлетворение, которое мы получаем от творения: когда мы строим физический объект, создаем произведение искусства, воспитываем ребенка. Мы испытываем счастье, когда мы прикоснулись к миру и изменили его в соответствии с нашим желанием. Мы испытываем величайшее счастье, когда мы прикоснулись к миру и сделали его лучше в соответствии с Волей Всевышнего.

И пусть работа может приносить удовольствие, некоторый труд может быть выполнен только с усилием. Таким образом, иногда счастье пребывает там, где мы находим боль. А сильнейшие страдания часто предвещают величайший триумф.

***

Красный. Красный цвет проникал в его глаза, голову и уши, словно звук приближающегося поезда, от которого невозможно скрыться. Это был носитель разрушения, скрывающий свою настоящую природу. Когда он проснулся, не было почти ничего. Менее опытный человек, чем Довид, не придал бы этому значения. Он представлял, будто он - экскурсовод, водящий туристов по своей голове. “Видите это? - говорил он, показывая на вращающиеся красные круги, собравшиеся у горизонта. - С виду ничего особенного, правда? Но через час или два, запомните мои слова, тут будет бушевать шторм”. Туристы вдохнули недоуменно и скептически, с опаской огляделись и спрятались под укрытие. Довид иногда думал: а что, если его головная боль была с ним всегда? Что, если она никогда полностью не уходила, а только становилась слабой, менее требовательной. Иногда, сжавшись от боли настолько, что он только и мог, что глядеть в одну точку, у него было тревожащее чувство, будто какая-то часть его разума наблюдала за его мучениями, записывая и комментируя: “Это интересно”.

- Довид, чем ты занимаешься? - резко спросил Киршбаум, секретарь. Киршбаум и сам был резок, начиная кончиком носа и заканчивая хрустящими уголками воротника на рубашке. Довиду было больно на него смотреть, но он понял, что не может продолжать смотреть на резинку на своем карандаше. Он поднял голову, позволяя нескольким красным кругам перейти в его шею. Зал заседания совета был обложен деревянными панелями, а мебель в нем была кожаной. Он остановил взгляд на светлых деревянных панелях прямо над головой Киршбаума и попытался издать звук.

- Мм? - сказал он.

- Чем ты занимаешься на собрании, касающемся хеспеда?

Довид подумал, не пришло ли время опустить голову. Красные круги захватили его глаза. Они переговаривались между собой, и каждый раз, когда он пытался на них посмотреть, они разбегались, оставаясь вне зоны досягаемости для его зрения. Он знал, что, несомненно, это очень плохой знак. Он объяснил это туристам, которых он вообразил в своем мозгу, и с удовольствием отметил, что они съежились от страха. Он подумал, не мог ли он сам съежиться где-то прямо сейчас. Дом. Кровать. Сон. Да. Нет. Он не может вернуться домой. Необходимо быть здесь, слушать все, о чем говорят, вникать в это. Это необходимо, потому что происходит что-то важно. Что-то, чего он не хотел, что-то, не подлежащее его контролю.

- Хватит, хватит, Киршбаум, - сказал Хартог. - Довид не должен ничего делать. Просто приходи, как любой другой гость, Довид. Так будет лучше всего.

Хартог казался взволнованным. Красные круги, толкая друг друга, начали выбрасываться на стол через ухо Довида. Он думал о том, почему другие члены совета не видят их, а потом понял: конечно же, они исчезли, как только покинули его тело.

Все началось намного лучше.

***

Утро было чистым, острым и проницательным. Такое часто случалось в дни, когда красная головная боль преследовала его. Небольшой гул в его глазах заверял его в том, что все хорошо. Довид слишком хорошо знал, что происходит, чтобы верить ему.

Находясь в кровати, перед тем, как встать, он сделал вычисления. Его жена лежала, свернувшись, рядом с ним, и две кровати были сдвинуты в одну, хотя он был уверен, что время, позволявшее это, уже прошло. Ее ночная рубашка задралась, обвивая ее бедра. Он окунул лицо в ее волосы, вдыхая ее сладкий аромат. Она шевельнулась, вздохнула и вернулась ко сну. Он обвил рукой ее талию. Ничего, кроме этого, не было возможным, но это уже было хоть что-то.

Кровати были сдвинуты вместе, укрытые одной простыней и составленные в одну, после его возвращения из Манчестера. Он стоял, наблюдая их, несколько минут, размышляя, стоит ли ему прокомментировать или лучше ничего не говорить. Он не мог припомнить, когда они в последний раз спали в одной кровати; может, в первый год брака? Да, скорее всего, тогда. Он решил ничего не говорить. Она тоже ничего не сказала. Довид пришел к выводу, что это к лучшему. Слова бы лишь усложнили этот простой вопрос.

Тем не менее, последующие несколько дней принесли ему радость, которую он принял с опаской. Ему нравилось позволять себе погладить ее по спине или плечу, находясь с ней в одной кровати. Утром того дня, который позже принес ему красную головную боль, она свернулась калачиком рядом с ним, повернувшись лицом к нему, и ее волосы дотрагивались до его руки. Она была так близко, что он мог чувствовать теплоту ее тела и ее дыхание. Оно пахло теплым хлебом. Прошло так много времени.

Довид помнил один случай со дня их свадьбы. Он почти не помнил сам день, только моменты: ужасное пошатывание, когда его поднимали на стуле во время танцев; то, как дрожала его рука, когда он надевал кольцо ней на палец; толпу улыбающихся лиц. Он помнил ее, такую спокойную, рядом с ним. И он помнил те полчаса, что они провели вдвоем, посреди всей этой неразберихи. Таков закон. После свадебной церемонии невеста и жених должны провести какое-то время наедине, и свидетели должны наблюдать, как они заходят в комнату и выходят из нее.

В синагоге рава для этой цели предназначили комнату без окон, служащую хранилищем священных молитвенных книг. Они находились в картонных коробках вдоль стен. В середине комнаты освободили небольшое место и поставили складывающийся стол и два стула. Кто-то догадался оставить пару бутербродов, пластиковые стаканчики и фруктовый сок. Довид помнил, как Эсти переступила через порог комнаты первой, а когда он пошел за ней, один из наблюдающих - дядя Эсти, мужчина лет пятидесяти с небольшими усами - подмигнул ему и улыбнулся. Как будто их связывало какое-то знание, но на самом деле, заметил Довид, их связывала полная противоположность этому. Предназначение комнаты уединения, комнаты ихуда - приватность. Это момент, когда впервые появляется то пространство, созданное мужем и женой, которое навечно существует между ними, и которое принадлежит только им. Его объединяло с дядей Эсти то, что объединяло всех женатых мужчин - знание о том, что существует секретное пространство, что у каждого есть комната, содержимое которой навечно остается скрытым.