Колючка в сердце (СИ) - Акимова Елена Михайловна "Лена Акимова" - Страница 41

— В глаза смотреть, сказал!!! Говно!!!

— Ну!!!

Голова не поднималась, сама собой клонилась вниз. Дима, Дмитрий Константиныч, не убивай…

Ремень со свистом рассёк воздух, на спину обрушился удар. Ай, больно… Еще удар, еще, еще — пряжкой через тонкую ткань футболки. Мама, мамочка…

Слепой, совершенно животный ужас нахлынул, затопил, лишая последних оставшихся крох разума, я задергался и рухнул на пол, затрепыхался раздавленной гусеницей, обхватил ноги своего мужчины, давясь соплями и рыданиями, подвывая. Скорчился, вздрагивая, в комочек. Не убивай…

А господин Воронов продолжал хлестать по спине, по бедрам, по бокам, по моим закрывающим лицо рукам, без пощады, наотмашь, пробивая кожу до кровавого мяса.

Не убивай…

Не знаю, сколько продолжалась эта бешеная порка, долго. Потом — когда я уже почти потерял сознание — удары вдруг прекратились, меня небрежно отпнули прочь — и заверещал уже блонди — отчаянно, жалобно — его пороли не менее яростно — кричал, кричал…

Сквозь колышащееся марево боли и слёз донёсся короткий приказ — Дмитрия Константиныча голос, резкий, срывающийся:

— В Ёжкину комнату их.

Сильные руки охранников подмышками, нас с Леркой оттащили на второй этаж, сгрузили кулями на ковер — и оставили валяться в темноте.

Господи, спасибо, хоть не в подвал к крысам…

Валерка подполз, уткнулся лбом в плечо, трясущийся, колотящийся истерикой. Залепетал, размазывая текущую из разбитого носа юшку:

— Ёжа… Ёжинька, малышка… Ты живой?..

Я обнял любимого парня и разревелся, более не сдерживая раздирающих грудь эмоций — от страха, от муки, в панике перед неизвестным скорым будущим. Блонди поддержал не менее вдохновенно, и на пару у нас вышел очешуительный кошачий концерт. Вот только слушать его было некому…

Нарыдавшись и маленько прочухавшись, я и Валера кое-как поднялись и, цепляясь друг за друга, чуть ли не на карачках, доковыляли до ванной. Поглотали воняющей хлоркой водички из-под крана, горестно-страдальчески стеная, постягивали испятнанную алыми потеками одежду, сполоснулись под душем, содрогаясь от жгучей боли в свеженьких рубцах.

Нас до сих пор трясло. Оба оказались «расписаны» багровыми кровящими полосами, словно зебры, но — удивительно — ни единой отметочки по моськам. Надо же, а господин-то Воронов, бля, смотрел, куда хлещет, фейсики не попортил своей борзой собственности.

Получается, не будет-таки убивать, может, даже, и в бордель не продаст?..

— Лер, — проговорил я, заикаясь, — в-ввыпитть хххочешь? У меня ззаначчкка есть…

И пусть народ хоть заталдычится, да, шалавы, двум смертям не бывать, а одной не миновать! Хуже просто некуда, еще пьянка погоду вряд ли сделает!

Лерка поморщился, похлюпал носом и кивнул — похоже, подумал аналогично.

— А обезболивающее какое есть? — спросил, нервно клацая зубами.

Я порылся в ящиках прикроватной тумбочки, выкопал пластинку баралгина — в ней было аж семь таблеток — богатство при нашем бедственном положении — выковырял парочку и протянул:

— На. Я запасливый.

Блонди заглотнул лекарство, осел на пол рядом, кутаясь в мой халат.

— Тащи пузырь, — велел, — наквасимся с горя.

Мы сидели прямо на полу и из горла хлебали бренди. На голодный желудок, занюхивая рукавом по очереди: глоток я, глоток — Лерочка. Пьянели.

Расстраивались. Потом, когда совсем захмелели — больше полулитра бутылёк, однако — поскулили чуток мрачные песни, приняли по снотворной пилюльке — говорю же, я запасливый — прилегли в обнимку и вырубились.

Мне снился Вадик. Русый мужчина светло улыбался, целуя мои ладони, шептал:

— Котёнок… Котёночек…

Вадя, Вадя, увидимся ли когда еще? Сомневаюсь. Скорее всего, ты уже в Неве, и твоё красивое сильное тело объедают рыбы… Прости, Вадя, ты был хорошим человеком и изумительно нежным любовником. Я тебя никогда не забуду.

Да и много ли мне осталось этого «никогда»?

Проснулся я в постели, укрытый одеялом и с чудовищным похмельем. Лерка кряхтел под боком, тер виски, охал.

— Ёж, — позвал хрипло, неуверенно, — утро?..

Ага, утро.

На тумбочке большая бутылка минералки. Четыре белых баралгинины выложены в рядок.

Живые, пусть башка разваливается на части, во рту кошачий сортир, а исхлёстанную кожу стягивает огнём. Дверь комнаты распахнута настежь. Арест частично снят?

Закинуть таблетки на язык. Запить водой. Выползти со стонами из койки.

И — искать господина Воронова.

Грехи замаливать перед хозяином.

Одним минетиком вряд ли отделаешься, накосячено на полгода вперёд, усосаться обоим с Валерой до кровавых волдырей по губам…

Да всё, что угодно! Только при себе бы оставил дурачин!

…Интересно, а Вадик тоже жив? Насколько Дима добрый?..

====== Глава 50. Дима. Полное осознание глубины своего падения ======

— На колени!!!

— В глаза смотреть, оболтусы!!!

Я наотмашь хлестнул покорно клонящего головенку Ежонка по щеке, подумал — и врезал еще и Лерке. В горле клокотал гнев. Наделенные оплеухами кошанята тряслись, дергая ссутуленными плечиками — жалкие, едва что не писающиеся со страху. Мелкие обнаглевшие тварюшки, как чужому не понять кому жопки за наркоту подставлять — смелые, а чуть прищучили… Блядошки! Ну ладно еще Валера, чего с бордельной шлюхи требовать, натура насквозь гнилая, но Сергей! Куда подевался тот трепетный, взятый мною из дурки год назад чистый ангел?! Шлюха шлюхой…

— В глаза смотреть, сказал!!! Говно!!!

— Ну!!!

Не-а, только ниже к ковру потекли. Тьфу!

Рука сама собой потянула из брюк ремень, перехватила поудобней. Мозги заволокла мгла бешенства. В клочья обоих, в мясо, чтобы корчились под ногами, чтобы выли от ужаса…

Ремень со свистом рассек воздух, и холл огласил первый исполненный муки вскрик. Ежке не повезло — мальчонка оказался ближе и принял на себя мою первую, самую жуткую волну ярости. Я лупил темноволосого шалавенка, дурея от его трепыханий, от отчаянных, исполненных подлинного страдания воплей, от того, как он, цепляясь за мои щиколотки скрюченными пальчиками, лепетал раз за разом, как молитву к высшему божеству, всего два слова: «Не убивай», от металлического запаха свежей крови… Осознание полной власти над живым беспомощным существом опьянило не хуже дорогого коньяка; сорвало крышу.

Исколошматив шатенчика — монстр в душе пока не удовлетворился — я брезгливо отпихнул его, находящегося в полушаге от обморока, с пути — и накинулся на по-прежнему замершего в позе повиновения блонди. И вновь замелькал, поднимаясь и опускаясь, ремень, нанося бронзовой пряжкой раны, вновь забрызгало алым… Лерка кричал жалобно и… будто уже ни на что не надеясь; красотулина ни о чем не просил, просто вскидывался под ударами, закрывая лицо руками.

Я порол парнишку — и вдруг словно очнулся. Сердце охватило ноющим обручем, стало тяжело дышать. Скорее по инерции я хлестнул валяющегося по ковру бьющегося в истерике неверного супружника еще несколько раз и опустил ремень — а стены и мебель закружились вокруг, закачались размывающимися, теряющими четкость очертаний силуэтами.

На ковре, икая и всхлипывая, копошились котята — ребятишки, похоже, утонули в панике и совсем перестали понимать, где они и что с ними происходит — окровавленные, по мордашкам — вперемешку слезы с соплями, скулящие, утратившие даже намёк на привлекательность и вообще человеческий облик… И — тянущиеся друг к другу из бездны растоптавшего их кошмара…

Я сотворил это с ними, я, повинуясь собственнической прихоти. Взрослый мужик, миллиардер и газовый магнат, хозяин — с пацанятами-сиротками, с которыми делил постель и дом, и которых — по моему личному утверждению — любил.

Разве ж это любовь, Господи? Ну кто так любит? Не поговорив, не попробовав выспросить, что их гложет изнутри, толкая совершать глупости? Ведь они же почти дети!..

Сердце сдавило сильнее, и, наверно, я бы упал, но подскочивший вовремя Антон Семеныч успел подставить стул. Плюхнувшись на седушку, я немножко позависал, теребя ни с того ни с сего ставший тесным воротник, оторвав попутно пуговицу, прыснул под язык из распылителя порцию нитроглицерина и повторно оглядел поле избиения.