Дети гламура - Кочелаева Наталия Александровна - Страница 20

Оля перестала всхлипывать и постаралась сделать свое дыхание ровным и размеренным. Это надо же — видеть такие сны! Интересно, не сболтнула ли она чего? И как странно, что Кирилл проснулся от ее крика, обычно этого вроде бы не случалось. Хотя, может… Может, она все уже выболтала?

Кирилл лежал спокойно, только правая его рука машинально поглаживала Ольгины волосы. Вряд ли он так спокойно отнесся бы… А может, размышляет, так сказать, анализирует услышанное?

Оля зря волновалась. Ее приятелю было о чем подумать в эту бессонную ночь, и недосуг было анализировать ее стоны. Утром он ни словом не обмолвился о ночном происшествии, но с этого дня заметно изменился, и это серьезно обеспокоило Олю. Кирилл стал еще более молчаливым и замкнутым, но странно — в его отношении к подруге появилась какая-то новая нежность, которой не было прежде.

«Может быть, он все же догадался обо всем и теперь скрывает это? — раздумывала девушка, в своем наивном эгоизме не полагая, что у Кирилла есть свои поводы для огорчения. — Это вполне в его стиле, он всегда был такой замкнутый… Но разве стал бы он держаться так ласково, так ровно? И как он мог узнать?»

За этими раздумьями она сочинила платье. Шелковое платье с плиссированной оборкой было тысячу раз отражено на бумаге, эскизы валялись по всей квартире, а обеденный стол устилала ткань цвета времени — серебристо-серая, туманная.

…Блаженные годы студенческой вольницы! Ненавистные годы щенячьего восторга! Сколько сентиментальных и уродливых воспоминаний они оставляют! Кажется, что тогда-то и был совершенно счастлив — в холодной и прокуренной общажной комнате, беседуя с друзьями о Предопределении и Вечности или просто о зачетах и о тряпках… И дешевый сушняк плещется в стакане, а на закуску — кабачковая икра на ванильном сухаре, присланном из дому мамой, или проще — бутылка водки и мятные таблетки на закуску. О, сейчас кажется, что это и были самые светлые времена, несмотря на хроническое недоедание, недосып и неустроенность.

А пробовали вы, сентиментальные мои, быть провинциальной девочкой, попавшей в столицу на предмет обучения в институте? Когда в родном городе всей цивилизации — ДК железнодорожников с видеосалоном и рынок с китайскими шмотками? Когда братья и сестры рвут изо рта куски хлеба с маргарином?

Оля была пятым ребенком в большой семье. Не давали маме покоя лавры матери-героини, нарожала восемь человек детей. Зачем, спрашивается? В детстве Ольга нередко этот вопрос матери задавала.

— А разве тебе не хотелось бы жить на белом свете? Смотреть на солнышко, любоваться голубым небом, зеленой травкой? Мы старались дать вам жизнь, чтобы вы почувствовали, как она прекрасна…

Нет, Оля не чувствовала. Или ей было просто некогда? Семья жила в обычной трехкомнатной квартире.

Ольга не припоминала, чтобы ей приходилось остаться дома одной и просто побездельничать, послушать музыку, посмотреть в окно и «полюбоваться голубым небом». Детям не полагалось терять время зря. Интересоваться природой следовало во время субботних семейных прогулок. В остальное время нужно было помогать родителям, заниматься уроками, читать книги, помогать младшим или учиться делать что-нибудь полезное. Оля читать не любила. Она научилась шить — это было не только «полезное занятие», но и отдушина. За шитьем она могла хотя бы немного побыть с самой собой. И была еще бабушка, папина мать. Нравная старуха, генеральская вдова, давно и крепко невзлюбила жену сына, поэтому почти не общалась с многочисленными внуками. Но Ольгу отчего-то заметила и выделила, зазвала к себе и приказала «приходить почаще». Оле понравилась бабушка Алевтина Аркадьевна, понравилась ее квартира — генеральские хоромы с высокими потолками, где всегда было тихо и прохладно, и так хорошо пахли хрустальные пузырьки на старинном трюмо, и можно было примерять шляпки, которые бабушка носила в молодости, и никто ничего не требовал, никто ничего не приказывал.

— Кем ты, Леля, хочешь быть, когда вырастешь? — спрашивала бабушка, откладывая газету и сдвигая на кончик носа мужские очки.

— Портнихой.

— Глупости, родная. Портнихи — все равно что прислуга. Если уж выйдет так, что тебе придется работать, и у тебя такое дарование — лучше быть модельером.

— Ке-ем?

Бабушка смеялась и угощала Лелю шоколадной тахинной халвой из круглой жестянки. Таких сладостей никогда не бывало дома. Если и покупали халву, то она была подсолнечной — жесткой, волокнистой, с прогорклым запахом масла.

Про замечательную семью писали в журнале «Работница» и в районных газетах. Журналисты умилялись атмосфере дружбы и понимания, царящей в семье. Привозили фотографии — тесно стоящие в прихожей сандалии, туфли, кеды. Семейный ужин — огромная кастрюля с картофельным пюре, сосиски, детские замурзанные мордашки. Тогда, в восьмидесятом году, Оле было пять лет и ее охотно фотографировали — серьезное личико, огромные банты, нарочно повязанные к такому случаю, в одной руке — иголка, в другой — какие-то лоскуты. «Ты, шьешь платьице для куклы?» — «Нет, я шью себе платьице к празднику Восьмое марта». Сначала получалось плохо, потом вдруг наладилось. Но идиллии в семье все равно не было. Заработка родителей и пособий не хватало на безбедную жизнь, не хватало даже на жизнь сытую. Отец работал на почте, мама диспетчером в трамвайном депо. Немного легче стало, когда две старшие дочери в один год выскочили замуж. Особенно повезло Арине — ее увез на Дальний Восток лихой моряк, приезжавший к родителям на побывку. Новоиспеченный супруг плавал и в загранки, привозил любимой жене одежду, зарабатывал неплохо, и она, как могла, помогала своей семье. Ношеные сапоги и туфельки доставались Оле — с размером повезло, у матери-то лапища — во!

А потом времена стали меняться. Отца сократили с почты. Но он как-то не особенно переживал, сразу устроился работать на рынок — торговать мясом, это надо же! На свадьбе брата Лешки свинины было, сколько вся семья за год не съедала! Но хорошее на этом кончилось. У отца завелась другая женщина — торговка с рынка, толстая, рыжеволосая, с выпуклыми глазами и отталкивающе мясистым ртом. Узнав об этом, мать быстро собрала отцу чемодан, хотя сам он уходить из семьи вроде бы не собирался.

— Светлан, может, подумаем, как дальше-то жить? — виновато басил он, глядя, как худая, высокая мать потерянно мостится в углу дивана.

— Никак, — зло сказала мать, как откусила.

Со своей торговкой отец жить не смог, вернулся в семью. Но дома после этого стало невыносимо. Оля засобиралась в столицу, поступать в институт — в маленьком городке в Рязанской области не было подходящего учебного заведения.

А тут — большой город, и соблазны, и сверкающие витрины свежевылупленных бутиков, и весь тот банальный набор обольщений, который обрушивается на провинциальную девочку. А с деньгами плохо, ох как плохо! Несмотря на повышенную стипендию отличницы, несмотря на помощь из дома… Стипендии едва хватает на пропитание, мама присылает варенья и соленья, временами — деньги, по меркам родного города неплохие, по столичным — просто смехотворные. «Но ты потерпи, доченька», — уговаривает мать. Она ж сто раз смотрела «Москва слезам не верит» и вполне убеждена в том, что из текстильного института дочь выйдет сразу же в директора завода!

Девчонки как-то выкручивались. Найти подработку было тяжело, на дворе стоял девяносто пятый год. Самые хорошенькие и практичные вместо халтуры находили богатых покровителей, по вечерам их увозили от общаги шикарные тачки. Некоторые — немногие — решали проблему проще, присоединяясь к стайкам ночных бабочек. Эти в основном своими успехами не хвастались, свое внезапное благосостояние оправдывали какими-то случайно подвернувшимися заработками, но все знали, что это за «заработок». Страшненькие или слишком порядочные голодали и мерзли, перешивали старые тряпки…

Лелька быстро освоила эту науку, но не перешьешь и не перелицуешь старые сапоги со сбитыми на сторону, покривившимися каблуками, не зачистишь обувным кремом истершуюся кожаную куртку, да и устаревший фасон не изменить. А из витрин бутиков светят такие чудесные вещи, такие красотки фланируют неторопливо по бульварам, выходят из роскошных автомобилей! А она, Оленька, ничуть не хуже их. Такая жизнь казалась нелепой и беспросветной. Подруги, подсаживаясь вечерами на кровать, начинали шептать и заманивать. Но Ольге было противно, она корчилась под одеялом, представляя свое тело в лапах посторонних мужиков, которые будут обращаться с ней как с товаром, как с неодушевленным предметом. Они платили деньги, они вольны делать что хотят! Подружки вроде бы все были в сохранности, хотя статеечки, которые еще до отъезда в Москву подсовывала Леле мама, говорили обо всех несчастьях, которые настигают проституток. Венерические болезни, и издевательства клиентов, и наезды мафии, и возможность столкнуться с маньяком… Девчонки успокаивали, особенно старалась Зульфия, худенькая татарка из провинциального городка на великой реке, которая вырвалась наконец из-под присмотра строгой мусульманской семьи и пустилась во все тяжкие.