В поисках Беловодья
(Приключенческий роман, повесть и рассказы) - Белослюдов Алексей Николаевич - Страница 32

Третья лошадь, ходившая в арбе, равнодушно паслась в лощине. Она подняла голову, завидев приближающихся людей, но они прошли мимо. Полоса и очного пастбища в виде помятой, поваленной и затоптанной травы вела их все дальше и дальше Широкая плешь на пригорке указывала место, где коротал ночь Уйба. Но сменившая его охрана относилась к своим обязанностям не столь легкомысленно. Никаких следов лежания нигде не было видно. Зато явственно была видны знаки возни возле лошадей. Здесь они были оседланы, отсюда свежий след промчавшихся всадников выходил из лощины в степь; он вился в полынных коврах в сторону от караванной тропы. Титу не нужно было слишком много времени, чтобы догадаться о намерении гостей, скрывшихся таким образом.

Он обернулся к Тане.

— Но ведь того не может быть! — тупо сказал он.

Таня выбралась наверх. Серая, полынная степь лежала перед нею безлюдной пустыней. Таинственная мгла исчезла с ночью. Утро было светло и прозрачно. Но зоркости ее глаз не хватило, чтобы проникнуть в беспредельный простор степи.

— Нет, я тоже ничего не вижу, — призналась она. оглядываясь кругом в бесплодной надежде заметить беглецов.

Предутренний ветерок, веявший над степью, становился настойчивым. Он заметал следы в степи и овевал свежестью лицо Тани, окружая его золотистым венцом волос. Необозримый океан полыни покрылся заревом восходящего солнца. Веселое утро вставало над миром, чтобы принести горький день.

Грозное проклятие отца настигло наконец самовольную жену. Таня вздрогнула и спустилась назад в долину.

Она готова была принять безумный гнев мужа.

Тит сидел на траве, обняв колени. Ни малейшего жеста раздражения не выказал он более. Наоборот, он был исполнен смирения.

— Нет? — спросил он равнодушно.

— Нет ничего! — подтвердила она.

— Это испытание, — тихо сказал он, — принимаю его с радостью…

В темных глазах его блистало сытое счастье бездумной веры. Таня, далекая от религиозного безумия мужа, отнеслась к нему с сожалением… Но разве можно было найти другое объяснение бессмысленному происшествию?

— Принимаю, — повторил Тит и встал, — безроптиво принимаю и господа благодарю… Пойдем, Таня!

Он, не взглянув более на жену, широко перекрестился и пошел назад. С какой-то особенной поспешностью он захватил по дороге лошадь: точно торопился подтвердить богу и людям свою готовность выдержать испытание.

Он приготовил повозку и помог Уйбе подняться с земли.

— Уйба, — сказал он, — что ты, ребенок? Вставай и показывай дорогу. Сам господь будет нас снабдевать в пути питьем и пищей и силами. Идем!

Киргиз уже пережил свое горе. Глаза его высохли.

Он поднялся молча и взялся за дело без ненужных слез. В несколько минут караван был переоборудован из конного в пеший, единственный турсук наполнен водою и арба погружена.

Уйба обернулся к солнцу и, закрыв глаза, прочел правило Великой Ясы[19]. Он знал законы грозного Чингисхана, как все киргизы, наизусть.

— Тот, у кого найдется краденая лошадь, — величественно читал он, — обязан возвратить ее хозяину с прибавкой девяти таких же лошадей. Если он не в состоянии заплатить этого штрафа, брать у него детей, а когда не будет детей, то зарезать самого как барана!

Он поклонился в знак уважения к закону и прибавил с угрозою:

— Пусть помнят воры об этом!

Покончив с ночным происшествием, он пошел вперед. За ним последовала арба. Тит заключил шествие.

Горечью душного аромата пахнула в лица путников Полынная степь.

Солнце поднялось над краем серого океана, как-будто всплывая на поверхность с глубокого дна. И уже веяло зноем над равниною, стихал свист стрекоз, уходило в земляные щели ночное зверье и устанавливались, как цепь часовых, молчаливые суслики.

Тяжелый и страшный путь лежал перед искателями чудесной беловодской страны.

Две недели продолжался жестокий переход от верховьев Иргиза к берегам Ишима.

Преуменьшение, как всякое отражение, он повторял собой тяжелый и неизменный путь всяких колонизаторов, То был вечный путь искателей! Они умирают от голода, задыхаются от жажды, падают от усталости, но всегда пробиваются вперед.

Лежал ли путь их в безлюдных пустынях, диких просторах, непроходимой тайге или неприступных горах, он был под силу только фанатикам, вооруженным непобедимою верою, только изгнанникам, которым нет дороги назад.

Отряд, возглавляемый Уйбою, обладал всеми этими свойствами. Он терпеливо сносил и голод, и жажду, и смертельную усталость.

Запасов, предложенных гостеприимным Абулхаиром. хватило ненадолго. Ни одного аула не встретилось более в степи. Голод угрожал уже с первых дней перехода. Добывать пищу в голой степи было нелегко. Охота на дроф стоила нескольких зарядов, и жирная степная дичь была редким лакомством. Чаще шло в пищу мясо сусликов, на которых охотились с палкою в руках. Горько-соленые озера были мертвы. Даже пресноводные ручьи и речки оказывались безрыбными. Большая часть их была обречена на пересыхание, и рыба в них не заходила.

Впрочем, в зарослях камыша, тала, осоки по берегам водилась болотная птица. Иногда она служила предметом настойчивой охоты Уйбы. Но охота требовала времени, а зной, голод и жажда — все гнало путешественников прочь из дикой, ославленной даже кочевникам и степи.

Ноги мужчин были сбиты в кровь. Они не привыкли к ходьбе. Таня могла продолжать путешествие в арбе, но часто оставляла ее и добровольно делила со всеми трудности похода.

У старого киргиза нередко срывались проклятия с сухих, растрескавшихся губ. Но Тит нес испытание с необычайной терпеливостью. Он не пытался даже объяснить поведение своих гостей, дважды спасенных им от многих бед и уплативших долг свой столь жестоким предательством. Он считал великим грехом искать объяснения воле божией.

Напрасно Уйба, прилаживая котелок над костром, или Таня, мечтательно глядя в звездное небо, пытались навести его на подозрения. Он выслушивал их без внимания и, только покачивая головой, повторял:

— Этого понять невозможно! Невозможно понять! Подождите, когда господу угодно будет открыть волю свою…

Правда, иногда, изнемогая от усталости, прикрывая спаленное дочерна лицо свое от иссушающего дыхания пустыни, спотыкаясь израненными ногами на ровной дороге, человеческим, слишком человеческим чувствам поддавался он. Но и тогда ничего иного, кроме молитвы, не приходило ему на ум; ни к чьей, кроме божией, помощи он не взывал.

В конце концов был Тит хозяйственный, крепкий, хитрый и сметливый казак. Он отлично понимал трезвым практическим рассудком, что никто другой и не сможет ему помочь.

Сзади оставил он суровую родину; как никому другому более, казалась она юноше только огромной казармой, раскинувшейся на полях и в лесах, всеобщей казармой с принудительной дисциплиной. Тут был бы подавлен с царской жестокостью, всякий бунт. И дорога, которой он двигался теперь, была все та же исконная русская дорога. По бокам ее то на курганах, то в ложбинах одиноко торчали деревянные самодельные кресты над могилами безвестных искателей счастья. Иногда, вероятно, их некому было даже зарыть: кости и черепа, вымываемые ветрами из песка, подолгу маячили в глазах путешественников… Только впереди лежала праведная страна!

Да и что же оставалось делать вольнолюбивому человеку, когда еще свежей кровью лежал у всех на памяти растерзанный с невероятной жестокостью Пугачевский бунт?