Четыре пера (ЛП) - Мейсон Альфред - Страница 8

Для него стало ужасным и странным откровением, что его друг Дюрранс, как он прекрасно знал, всегда его превозносил, по всей вероятности посчитал его достойным презрения. Но тут заговорила Этни. В конце концов, какая разница, знает ли Дюрранс, знает ли любой человек от Южного полюса до Северного, если знает Этни?

— И это все? — спросила она.

— Этого вполне достаточно.

— Я думаю, нет, — ответила она и продолжила, немного понизив голос: — Мы договорились, не так ли, что между нами не должно возникать никаких глупых недоразумений? Мы должны быть откровенными и выслушивать откровения друг друга без обид. Так будь откровенным со мной! Пожалуйста! — умоляла она. — Думаю, я вправе этого потребовать. Во всяком случае, я прошу об этом, и никогда и ни о чем больше не стану просить за всю оставшуюся жизнь.

Последовало своего рода объяснение его действиям, как помнил Гарри Фивершем; но совершенно бесполезное, учитывая ужасающие последствия. Этни разжала руки; три пера лежали на столе перед его глазами. Это невозможно объяснить; он носил ярлык «труса» как клеймо на лбу; он никогда не заставит ее понять. Однако она желала объяснения и имела право на него; она с великодушием расспрашивала, с великодушием, не очень распространенным среди женщин. Тогда Фивершем собрался с духом и объяснился.

— Всю свою жизнь я боялся, что однажды струшу, и также всю жизнь, с самого начала я знал, что мне суждено служить в армии. Я никому не рассказывал о своем страхе, на свете не было никого, кому бы я мог довериться. Мать умерла, а отец... — он прервался и глубоко вздохнул. Мысленно он видел отца, одинокого человека с железным характером, в этот самый момент сидящего на террасе в любимом кресле матери, и смотрящего на залитые лунным светом поля. Он представлял себе его мечты о почестях и отличиях, достойных Фивершемов, которые Гарри должен немедленно получить в ходе египетской кампании. Безусловно, суровое сердце старика не выдержит такого удара. Фивершем начал понимать, сколько горя принесет содеянное. Он уронил голову на руки и застонал.

— Отец, — продолжил он, — не захотел бы, точнее, никогда не смог бы понять. Я знаю его. Он всегда готов ко встрече с опасностью, но не предвидит ее. А я предвижу, в этом моя беда. Любая опасность, любой риск — я вижу их. И вижу кое-что еще. Отец совершенно спокойно говорил о часах ожидания перед началом сражения, когда войска уже построены. Для меня одна только мысль об этих часах неопределенности и напряжения была мукой. Я видел в них возможность струсить. Однажды вечером, когда у отца собрались его старые товарищи по крымской кампании, они рассказали две ужасающие истории, одна об офицере, другая о хирурге, оба уклонились от исполнения долга. Так я столкнулся с примером трусости. Эти истории я унес с собой в спальню и никогда не забывал, они стали частью меня. Я видел себя то в роли одного, то в роли другого, видел, как в разгар сражения гублю свою страну, позорю отца и всех давно умерших предков, чьи портреты висят у нас в холле. Я старался побороть свой страх. Я охотился, но держал в голове полную карту местности, каждую изгородь, каждую яму, каждую кочку.

— Но ты скакал напрямик, — перебила Этни. — Так мне говорил Дюрранс.

— Разве? Ну, возможно, когда псы уже были спущены. Дюрранс понятия не имеет, что значило для меня ожидание, пока они не вспугнут дичь! Так что, когда пришла телеграмма, я воспользовался шансом и подал в отставку.

Гарри закончил свое объяснение. Он говорил осторожно, пытаясь что-то скрыть. Как бы искренне она ни просила об откровенности, он любой ценой должен был кое-что скрыть, ради нее. Но Этни сразу это заподозрила.

— Ты боялся опозорить меня? Стала ли я каким-то образом причиной твоей отставки?

Фивершем посмотрел ей в глаза и солгал.

— Нет.

— Если бы ты не был помолвлен со мной, ты все равно подал бы в отставку?

— Да.

Этни медленно стянула с руки перчатку. Фивершем отвернулся.

— Видимо, я похожа на твоего отца, — промолвила она, — потому что тоже не понимаю.

В наступившей тишине Фивершем услышал, как что-то катится по столу. Обернувшись, он увидел, что на ее руке нет кольца, оно лежало на столе, поблескивая камнями.

— И всё это... всё, что ты рассказал мне, — воскликнула она вдруг с очень серьёзным лицом, — ты хотел от меня скрыть? Жениться и скрыть, если бы не получил эти три белых пера?

Слова чуть не сорвались с ее губ с самого начала, но она не произнесла их, надеясь на чудо, что у него есть какое-то невообразимое объяснение, его оправдывающее. Она дала ему возможность. Теперь же Этни столкнулась с его кошмарным предательством. Фивершем вздрогнул и не ответил, но молчание означало согласие. Этни, однако, была справедливой, и отчасти ей было любопытно: она хотела докопаться до сути, прежде чем эта мысль в ней укоренится.

— Но вчера ты собирался мне что-то рассказать. Я прервала тебя, чтобы показать почтовый ящик, — она засмеялась каким-то странным пустым смехом. — Про перья?

— Да, — устало ответил Фивершем. Какое значение имели эти настойчивые вопросы, если перья уже здесь, а ее кольцо блестит на столе? — Да, наверное, твои слова меня подтолкнули.

— Я помню, — поспешно прервала его Этни. — Про то, что мы увидимся... после. Мы больше не будем говорить о таких вещах. — Фивершем покачнулся, будто вот-вот упадет. — Я помню, ты сказал, что человек может ошибаться. Ты был прав, а я — нет. Похоже, люди могут ошибаться очень сильно. Будь добр, прими обратно свое кольцо.

Фивершем взял кольцо и, стоя неподвижно, держал его на ладони. Он никогда не любил и не ценил ее так, как в этот момент, когда потерял. Она излучала сияние, чудесная, совершенно удивительная, от ярких цветов в волосах до носков белых туфель. Непостижимо, как он вообще мог завоевать ее. Однако он это сделал, а теперь потерял.

— Это тоже твое, — прервал его размышления голос Этни. — Забери их, пожалуйста.

Она указывала веером на перья, лежащие на столе. Фивершем послушно протянул руку и тут же с удивлением отдернул ее.

— Их четыре.

Этни не ответила, но взглянув на ее веер, Фивершем и сам все понял: веер из слоновой кости был из белых перьев. Она добавила свое перо к тем трем.

Без сомнения, это было жестоко. Но она хотела поставить точку, жирную, окончательную точку. Несмотря на ровный голос и спокойное, хоть и бледное, лицо, она страдала от унижения и боли. В памяти всплывали все подробности ухаживания Гарри Фивершема, все взгляды, полученные и написанные письма, все сказанные слова. Их губы соприкасались, с ужасом вспоминала она. Этни предпочла бы никогда больше не видеть Гарри. Поэтому она добавила свое перо к тем трем.

Гарри Фивершем взял у нее перья без единого слова протеста, со своего рода достоинством, которое ее даже удивило. Все это время он не сводил с нее глаз, ответил на ее вопросы просто, в его поведении не было малодушия. Этни уже начала сожалеть о своем поступке. Однако что сделано, то сделано. Фивершем взял четыре пера.

Он держал их в своих пальцах, будто собирался порвать. Но сдержался. Он вдруг посмотрел на нее и некоторое время не спускал глаз с ее лица. Потом осторожно засунул перья в нагрудный карман. Этни тогда не поняла почему. Она лишь подумала, что на этом всё кончено.

— Пора возвращаться, — сказала она. — Мы довольно долго отсутствовали. Ты предложишь мне руку?

В холле она устало посмотрела на часы.

— Всего лишь одиннадцать. У нас принято танцевать до рассвета. Нам придется сохранять бравый вид.

И, рука об руку, они вошли в бальный зал.

Привычный ритуал сыграл им на руку. Беззаботная болтовня бального зала тут же сорвалась с губ, а лица приняли радостные выражения, так что той ночью никто в Леннон-хаусе не догадался о разорванной помолвке. Гарри Фивершем смотрел, как Этни смеется и разговаривает, как будто ей всё равно, и был поражен — ему не пришло в голову, что он и сам носит ту же маску веселости. Когда Этни промелькнула мимо под легкую ритмичную мелодию, Гарри почти убедил себя, что она думает только о танце. Она даже как будто сумела вернуть щекам румянец. Как она и предложила, оба сохраняли бравый вид. Даже танцевали вместе. Но всё это время Этни не забывала о сокрушительном бремени боли и унижения, а четыре пера жгли Фивершему грудь.