Проклятие виселицы (ЛП) - Мейтленд Карен - Страница 45

— Вынеси меня наружу, — голос Мадрон звучал жалобней, чем обычно.

Гита со вздохом поднялась на ноги. Стояла тёплая ночь, и ей не понадобилось накидывать шаль поверх грубого поношенного платья. Она склонилась над матерью, и старуха обхватила руками её шею. Гита подхватила её на руки и, низко склонившись, вынесла из хижины. Мадрон была легкой, словно мешок с рыбными костями, но её худая рука держала шею Гиты хваткой такой же крепкой, как зимний лед. Гита осторожно поместила ее в центр поляны. Старуха подняла голову и повернула лицо к яркой луне, будто чувствовала её холодный свет.

Она ущипнула Гиту за руку.

— Принеси мне кости и терновый прутик.

Гита вернулась в хижину, принесла всё это и положила на колени матери. Теперь потребуется более сильная магия, чем яблоко с колючками, потому что у них не было принадлежащих ему вещей, которые они могли бы использовать против него.

Воздух в лесу был неподвижным и тяжелым. Из-за листвы деревья казались лохматыми. Они окружали поляну, как огромные немые тролли, молча наблюдая за мерцающими в вышине звездами: Медведица и Лебедь, огромный изогнутый мост звезд, по которому уходят души мертвых. Джерард когда-то говорил, что нужно называть его Млечный Путь, но теперь он, должно быть, узнал настоящее имя, ведь его душа идёт сейчас тем путём. Гита это видела.

Мадрон сидела на корточках на поляне. Распущенные волосы отливали серебром в лунном свете, кожа - жемчугом. Терновым прутом она обвела себя кругом на покрытой ковром из листьев земле. Затем сделала на круге четыре пометки. Посторонний мог бы не разобрать грубо начертанные символы, но Гита хорошо их знала, ведь мать научила её этим символам еще в младенчестве: змей обозначал землю, рыба - воду, птица - воздух, а саламандра - огонь. Лунный свет разливался по очерченным линиям на земле, наполняя их серебром. Мадрон этого не видела, но Гита знала, что мать могла чувствовать их так же хорошо, как и руками.

Мадрон пошарила в сумке и вытащила тонкую косточку, длиной не больше женской ладони. Она поместила её перед собой, потом вынула из рукава маленький пучок трав, связанный алой нитью, - барвинок, заячья капуста, вербена, аконит и смертоносная беладонна. Мадрон положила пучок поверх косточки, так что получился наклонный крест. Наконец она обратила незрячие глаза на Гиту, протягивая ей руку.

— Подойди, нужно встать внутри круга, иначе ты не в безопасности.

Гита осторожно перешагнула через начертанные на лесной земле знаки, стараясь не нарушить круг. Затем присела за спиной матери в ожидании.

Старуха запрокинула лицо к луне. Она начала бормотать древние, давно забытые миром слова, которым женщины обучали своих дочерей с тех пор как летает сова, а волк охотится. По коже Гиты побежали мурашки.

Бормотание Мадрон стихло, и в залитую лунным светом рощу вернулась тишина, твердая и прозрачная, словно стекло. Облако заслонило луну, погружая поляну во тьму. Лес затаил дыхание.

Земля вокруг них задрожала, затряслась, словно по ней мчалась тысяча лошадей. Когда облако вновь обнажило луну, Гита увидела нечто, поднимающееся перед ними, у самой границы круга. Из-под земли появилось облачко тумана, выталкивая вокруг себя землю, как первый росток травы. Потом столб тумана вырвался из чёрной земли с тонким воплем, похожим на крик новорожденного. Столб вращался, кружил, и по лесу шёл низкий стон, словно по веткам блуждал ледяной зимний ветер, но деревья не шевелились. Стон перерос в вопль, который становился все выше и выше, пока тьма не завибрировала болью. Затем вопль внезапно оборвался. Перед ними стоял голый младенец, настолько худой, что ребра торчали как шпангоуты разбившегося судна. Губы ввалились, обнажая беззубые десны, а пустые глазницы чернели тёмным огнем. Мадрон обратила к дочери незрячие глаза.

— Он пришел? Ты его видишь?

Гита не могла отвести взгляд от стоящего перед ней крошечного тельца.

— Он здесь, Мадрон, младенец здесь, — прошептала она.

Старуха подняла сложенные вместе кость и пучок трав и направила на стоящую фигуру.

— Дух, я приказываю тебе привести Хью из Роксхема. Приведи его к нам.

Тельце бросилось к ней, скрюченные пальцы левой руки напрасно царапали воздух, будто ребёнок пытался что-то схватить. Правая нога отсутствовала.

— Приказываю тебе, — повторила Мадрон. — Приведи Хью из Роксхема. Ты должен доставить его сюда. Ты должен его привести!

Существо сделало ещё шаг к ней, подбираясь к протянутой кости, но отпрянуло, словно обожглось, как будто воздух внутри круга горел.

— Дай мне, дай мне! Это моё. Моё!

Мадрон подняла голову, повторяя слова в третий раз.

— Приказываю тебе костью твоего тела, приведи нам Хью из Роксхема. Ступай, иди сейчас же. Ка![24]

Как только она произнесла последнее слово, тельце задрожало и упало наземь. На мгновение Гита решила, что оно собирается скрыться обратно в землю. Но на её глазах пепельно-восковая кожа младенца начала покрываться волдырями, как будто из неё вылезали личинки, покрывая тело от черепа до ступней. На коже проступили мягкие белые перья. Младенец поднял голову, и в тёмных пустых глазницах блеснули две черные жемчужины. Пара длинных крыльев развернулись по бокам, захлопала, бледное существо безмолвно взмыло в воздух. Над ними пронеслась амбарная сова, на мгновение заслонив раскинутыми крыльями луну, потом развернулась и поплыла прочь над тёмной кущей деревьев.

Опустошенная Мадрон откинулась назад, обернулась к Гите.

— Готово. Отнеси меня обратно в хижину. Ты знаешь что делать, когда он придет.

Гита наклонилась чтобы поднять мать.

— Ты уверена, что он придет, Мадрон?

— Он придёт. Рано или поздно его потянет к нам.

Гита уложила мать в хижине, вернулась, прошла под деревьями, посеребренными лунным светом. Она достала из-под сорочки спрятанное на груди сморщенное яблоко и вытащила еще один шип. Может, это впустую? Должна ли она терпеливо ждать, пока подействуют чары Мадрон? Шестое чувство подсказывало Гите, что нужен ещё один маленький трюк с яблоком. Что-то от неё самой. Она бережно положила шип на угли вечернего костра. Крошечный огонёк пламени вспыхнул и заплясал во тьме, и по спине Гиты пробежала дрожь наслаждения. Она наблюдала, как он горит — она любила смотреть, как они горят.

Зевая и пытаясь расправить ноющие плечи, Рауль плёлся через внутренний двор к лестнице, ведущей в Большой зал. Свет факелов, закреплённых на стенах, мерцал и поблёскивал на неровном булыжнике, так что и не поймёшь, куда ступить. Господи, как он устал и измучился! Зад весь в синяках, плечи болят после целого дня в седле. Рауль ещё и проголодался, однако не был уверен, что не заснет, прежде чем успеет поесть.

Услыхав топот ног по ступенькам, он поднял голову — как раз вовремя, чтобы увидеть спускающегося вниз Осборна. Рауль мысленно застонал. Он знал, что обязан повидать Осборна этой ночью, чтобы вручить послание, но надеялся выпить хоть кубок-другой вина прежде, чем придётся вести разговор. От дорожной пыли горло пересохло как старая кожа.

Осборн столкнулся в ним на нижних ступенях.

— Ну, и как поживает король?

Рауль потёр пересохшее горло.

— В добром здравии. Его величество выглядит вдвое моложе своих лет, и настолько же энергичнее. В дурном настроении... — Рауля передёрнуло от воспоминаний.

О королевских вспышках ярости ходили легенды, и Рауль в полной мере ощутил немилость Иоанна, когда пришлось признаться, что до сих пор не удалось установить личность ни одного из пособников врагов Англии. И ему ни за что не хотелось бы повторить этот опыт. Король чуть умерил гнев, лишь когда его самая последняя любовница, милая и добросердечная девушка, жеманно улыбаясь Раулю, напомнила его величеству, что "Святой Катарине" не удалось высадить своих пассажиров на берег исключительно благодаря храбрости и преданности Рауля.

Это произошло совершенно без его участия. Рауль даже не слышал об этом корабле и его французском грузе, пока не вернулся ко двору, так что он понятия не имел, кто предупредил людей короля, однако противоречить слухам не собирался. И только это спасло его голову от полной меры королевского гнева. Рауль вздохнул. Он не годился для этой работы — шнырять повсюду, разоблачать шпионов и предателей. Всё, чего он желал — достичь достойного положения при дворе, а единственное, что ему хотелось разоблачать — грудь какой-нибудь привлекательной юной девушки вроде этой любовницы короля, чье тело просто молило о насилии.