Зов серебра - Корсакова Татьяна - Страница 17

– А наследники? – спросила Ева и перекинула косу через плечо. – У него остались наследники?

Вопрос был странный, даже в каком-то смысле бестактный, но никто не удивился.

– Нет, насколько я знаю, – сказала Амалия. – Марк Витальевич всегда говорил, что он волк-одиночка. Ни жены, ни детей у него не было. Возможно, какие-то дальние родственники, но я сомневаюсь.

– А наследство-то небось после деда останется немалое. – Диана задумчиво почесала кончик идеального носа. – Не все ж он в хате держал, должны ж еще счета остаться, депозиты там всякие. Кому теперь все это богатство достанется, если он волк-одиночка? – Она вопросительно посмотрела на Орду.

– Да не наше это дело, лапочка, – ответил тот раздраженно. – Хорошего человека убили, вот о чем думать надо.

– Вот и я говорю – человека убили, да и не одного, – кивнула Диана. – Валить отсюда надо, Жанчик.

Орда хотел было что-то сказать, как в кармане его пиджака ожил мобильный. На экран телефона он глянул лишь мельком, виновато улыбнулся присутствующим и торопливо вышел из кухни. Наверное, разговор предполагался приватный.

Диана тоже встала, раздраженно дернула плечиком, удалилась, не прощаясь. Что ни говори, а в воспитании ее были такие пробелы, закрыть которые не под силу даже гениальному продюсеру.

Следом встала из-за стола Ева. У этой хватило чувства такта, чтобы поблагодарить тетю Люсю за печеньки, а Амалию за гостеприимство. На Романа она даже не глянула, осторожно, стараясь не задеть, переступила через его ноги, направилась к выходу из кухни.

– Вас ждать на ужин? – спросила Амалия, обращаясь одновременно и к ней, и к Роману.

Прежде чем ответить, Ева замешкалась, а Роман мешкать не стал.

– Ждать! – сказал радостно. – Непременно ждать!

– Я постараюсь прийти. – Ева решилась.

Постарается она! Интересно, что у нее за планы? Впрочем, и у него дело есть. Легенды легендами, а работа сама себя не сделает. И деду нужно позвонить, чтобы не волновался.

До ужина оставалось еще довольно много времени, и Ева решила не тратить его впустую. Осмотреть остров и замок во всех деталях она сможет и позже, а сейчас неплохо бы съездить в Кутасовскую усадьбу, которая нынче приобрела статус музея. Да и к городу присмотреться. Вдруг да и всплывут в голове какие-то воспоминания. Конечно, она была еще слишком мала, чтобы запомнить хоть что-нибудь, но ведь они жили какое-то время в Чернокаменске. Ева это точно знала. Со слов Геры. Потому что собственных воспоминаний у нее не осталось. После сеансов милейшего доктора Гельца практически все ее воспоминания о детстве были обрывочными и хаотичными. То ли воспоминания, то ли мутные предрассветные сны, из которых хочется побыстрее вынырнуть в явь. А может, это и в самом деле сны? Доктор Гельц был милосерден, но не всесилен. Он и так сделал для Евы очень много, научил худо-бедно справляться с собой и окружающим миром. Но воспоминания…

Ева замерла, задумчиво посмотрела на горгулью, которая тянула костистую шею, стараясь заглянуть в окно ее комнаты. Мысль была простой и яркой, как солнечный зайчик. Она осветила закоулки Евиной памяти, и в том месте, где еще совсем недавно была темнота, родился один-единственный вопрос. Когда Ева стала такой, какой стала? Или не стала, а родилась? Рождаются ведь дети с аутизмом или синдромом Аспергера, живут в своем собственном, непонятном обычным людям мире. Есть ли у них, таких особенных, таких неправильных, воспоминания? Ведь должны быть…

Ева помахала рукой горгулье, плюхнулась на кровать, крепко задумалась. Осознавать себя как необычного и до крайности сложного ребенка она стала, наверное, лет с десяти. Как раз тогда у нее и начались проблемы, которые доктор Гельц деликатно называл нестабильностью. Начались или были с самого рождения? Раньше у нее и мыслей не возникало спросить об этом у брата. Было страшно и одновременно стыдно. Он и без того сделал для нее очень много.

Они осиротели, когда Еве исполнилось двенадцать, а Гере двадцать один. У них были разные мамы, но по факту одна. Первая папина жена, очень красивая и очень молодая, оказалась не готова к роли не только жены, но и матери. Она ушла из Гериной жизни по-английски, едва тому исполнился год. Искал ли ее папа, пытался ли вернуть? Ева не знала, а Гера говорил, что судьба незнакомой женщины ему неинтересна. Было ли это равнодушие следствием незаживающей душевной раны, Ева тоже не знала, не решалась спросить, но подозревала, что Гера и в самом деле считает «ту женщину» чужим человеком. И не было у него особой душевной травмы, потому что вторая папина жена, Евина мама, приняла его сразу и безоговорочно, растила, жалела, любила. До тех пор, пока не родилась Ева. Ева родилась, а мама умерла. Тяжелые роды, очень тяжелые… Так Гера осиротел во второй раз.

Наверное, Еву ни в чем не винили. Во всяком случае, те обрывочные воспоминания о детстве, которые у нее остались, приносили не мутную пену боли и обид, а ощущение тепла и нужности. Наверное, она винила себя сама. Этакие подсознательные терзания маленького ребенка, считающего себя убийцей собственной мамы. Наверное, поэтому она стала такой, какой стала. Однажды Ева решилась и спросила об этом доктора Гельца. Спросила о подсознательном чувстве вины и может ли оно разрушать ее изнутри так яростно и жестоко. Доктор Гельц, неизменно мягкий и терпеливый, тогда ответил ей неожиданно резко:

– Даже не смей об этом думать, Евдокия! Ты ни в чем не виновата, и твоя мама не хотела бы, чтобы ты так думала. Это жизнь, девочка.

– Несправедливая жизнь! – В компании доктора Гельца Еве не нужно было притворяться или испуганно шарахаться от чужих неосторожных жестов. Доктор Гельц знал ее лучше остальных и никогда не посмел бы обидеть.

– Жизнь бывает разной, девочка. Ты можешь думать о ней все что угодно, но не вини себя в чужих несчастьях.

Почти то же самое он сказал Еве в день гибели папы. Высокая скорость, скользкая дорога, спешка… В тот день папа узнал про очередной Евин криз, он спешил к ней в клинику. Так была ли она невиновна в том, что случилось?..

А про Геру Ева у доктора Гельца никогда не спрашивала. Не нужно было – она знала наверняка, что стала невольной причиной его нынешнего состояния. Откуда знала? Рассказали добрые люди. Мир ведь не без добрых людей…

Еще один криз у маленькой сложной девочки. Такой серьезный, такой опасный, что девочка ушла из дома, заблудилась, пропала. Ее искали все, в том числе Гера. Искал Еву, а нашел свою болезнь. Оступился, упал с обрыва, повредил позвоночник. Гера не рассказывал ничего, но «добрые люди» знали все. «Добрые люди» были уверены, что это Ева стала причиной его травмы. Буйные – они ведь такие непредсказуемые, такие сильные. Что им стоит причинить вред? Неосознанно. Господи правый, разумеется, неосознанно! Бедная девочка ни в чем не виновата, но все же, все же…

Именно так, слово в слово, шептала Евиной няне Герина сиделка. А память, которая до этого не раз и не два предавала Еву, на сей раз оказалась такой крепкой, что каленым железом выжгла в мозгу одно-единственное слово – «виновна». Виновна во всем, и жить ей теперь с этим колким, пахнущим горелой плотью чувством до самого конца. Или не жить…

Наверное, она бы ушла, придумала бы, как уйти. С теми таблетками, что давали ей по назначению доктора Гельца, это оказалось бы легко. Останавливало лишь одно: когда ее не станет, Гера осиротеет в четвертый, самый последний раз. И Ева держалась из последних, уже почти истощившихся сил. Даже такую страшную, даже во всем виноватую, Гера ее все равно любил.

А полтора месяца назад Ева получила письмо от Марка Витальевича Атласа. Его письмо начиналось так странно, так неожиданно. «Дорогая Евдокия, я виноват…» И в ее жизни забрезжила надежда на искупление. Возможно, надежда эта осталась в живых даже после смерти ювелира. Еве оставалось лишь найти пропавшую Полозову кровь. Или вещь, которая была из нее сделана…

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».