Проблемы эволюции и теоретические вопросы систематики - Скворцов Алексей - Страница 14

Мне представляется, что смысл тех противопоставлений, которые делают наши авторы, гораздо точнее был бы выражен, например, обозначениями: биология ортодоксальная и неортодоксальная; или: каноническая и апокрифическая; или: существующая и искомая; или: дарвиновская и недарвиновская. Наиболее точной, по-моему, была бы последняя пара обозначений.

Авторы особенно выделяют три проблемы, по которым, как они считают, Любищев высказал «наиболее важные критические замечания и положительные утверждения». Это проблема органической формы, проблема естественной системы и проблема эволюции. Остановимся на них несколько подробнее.

1. Проблема органической формы. По мнению авторов, «в последарвиновской биологии утвердилось представление о том, что функция органа (системы) определяет его форму (структуру)… возникновение форм целиком предопределено функцией» (с. 119). Это утверждение явно неправильно. Для взглядов современного биолога характерно представление отнюдь не о примате функции, а о неразрывной связи («единстве») формы и функции. Если же говорить о примате в смысле первого шага в фило- или онтогенезе, то такой примат современный дарвинист всегда (или почти всегда) отдаст как раз структуре, а не функции. Это и понятно: структура может какое-то время существовать не функционируя, функция же без структурного субстрата существовать не может.

Мутация есть изменение структуры наследственного кода, и это изменение структуры влечет за собой изменение функции. Но взаимосвязь диалектична: изменение функции наследственного кода может привести к изменению структуры на тканевом и органном уровне, а это изменение структуры, в свою очередь, приведет к изменению функции. И т. д., пока, наконец, с помощью отбора не будет достигнут синтез: структуры с их функциями будут приведены в соответствие с конкретными условиями существования организма.

Правда, например, К. А. Тимирязев, подводя итоги развития биологии в XIX в. и оценивая дальнейшие перспективы, в 1907 г. писал: «Морфология, становясь рациональной, поглощается физиологией» (Тимирязев, 1939, с. 102). «За последние десятилетия все более и более берет перевес представление о протоплазме как о смеси жидкостей (эмульсии), основные свойства которой… прямо вытекают из физических свойств этого агрегатного состояния. Ту же участь, вероятно, ожидает и целый сонм ультраоптических индивидуумов, которым некоторые ученые (Дарвин, Негели, Вейсман, Де Фриз и др.) пытались будто бы объяснить, а в сущности только перефразировали в более темных выражениях факты наследственности» (с.78). Но это было написано почти три четверти века тому назад, и написал это физиолог, вдохновленный достижениями своей науки. Не физиологу и в те времена такие прогнозы показались бы сомнительными, а мы теперь только можем удивляться, как такой прогноз вообще можно было сделать. Но это хороший урок для нас, показывающий, сколь рискованны могут быть слишком далеко идущие предсказания.

Авторы указывают, что, согласно А. А. Любищеву, «форма… вовсе не приспособлена к функции, как ключ к замку. Именно поэтому возможны пре адаптации… По той же причине простая функция может выполняться чрезвычайно разнообразными органами, а на один и тот же тип органа могут быть возложены самые разнообразные функции» (с. 119). Возможность преадаптации, следовательно, Любищев связывает с независимостью друг от друга формы и функции. Но что же такое тогда преадаптация, как не все то же соответствие структуры – некоторой функции, но только еще не осуществившейся, а потенциальной?

Для дарвиновской теории эволюции объяснение «преадаптации» не представляет ни малейших трудностей. Более того, «преадаптации» – необходимое логическое звено этой теории. Ведь любая мутация – это некоторого рода преадаптация. Роль отбора заключается в тестировании «преадаптации», и все адаптации суть не что иное, как нашедшие свою специфическую нишу и одобренные отбором «преадаптацни». Поэтому не может не удивлять утверждение авторов разбираемой статьи, что «если бы понятия преадаптации и селектогенеза были четко сформулированы, то их несовместимость скорее всего была бы логически очевидна» (с. 121).

Что одна функция может выполняться разными органами, а один орган может выполнять разные функции – это довольно элементарная истина, и усмотреть в ней что-либо «неклассическое» очень трудно. У насекомых – трахеи, у позвоночных – легкие; у насекомых – наружный скелет, у позвоночных – внутренний. У папоротников мужское ядро доставляется к женскому свободноподвижным спермием, а у цветковых растений – пыльцевой трубкой и т. д. Принцип «смены функций» в филогенезе, сформулированный А. Дорном, также достаточно известен, вполне «классичен» и тоже нисколько не противоречит дарвинизму.

В пользу отрыва формы от функции и неадаптивности формы авторы приводят и еще один аргумент А.А. Любищева: «Если мы знаем, например, для чего служат звукопроизводящие органы насекомых, то совершенно непонятно, в чем причина их поразительного разнообразия даже у близкородственных групп» (с. 119). Нетрудно заметить, что здесь авторы, вслед за Любищевым, допускают весьма серьезную логико-методологическую погрешность: в качестве аргумента выставляют незнание, непознанность подменяют непознаваемостью. Между тем уже сейчас кое-что известно о видовой специфичности звуков, издаваемых насекомыми, а в дальнейшем разнообразие звуковых приборов насекомых, несомненно, получит и более подробное объяснение.

Аналогичную погрешность авторы допускают и в другом месте. На с. 123, опять-таки с целью ниспровергнуть адаптивную трактовку структур, они приводят такое рассуждение: «Известно, скажем, что глазчатый рисунок бабочек может пугать птиц. Отсюда делается вывод, что глазчатый рисунок во всех случаях имеет тот же защитный смысл. Однако известно, что… он свойствен даже глубоководным рыбам, живущим в полной темноте… Может быть, плодотворнее было бы вообще не связывать глазчатый рисунок с приспособительной функцией, а найти ему другие биологические соответствия?» Из того обстоятельства, что значение глазчатого рисунка у глубоководных рыб нам неизвестно, авторы заключают, что рисунок этот не имеет адаптивного смысла.

Несостоятельность такого рода аргументации особенно рельефно видна ретроспективно. Пока не знали роли насекомых в опылении растений, можно было считать лишенными адаптивного значения и форму, и окраску, и запах цветков. Пока не знали функции хлорофилла, столь же неадаптивной можно было считать зеленую окраску листа. И т. д…

Общий вывод относительно соотношения структур и их функций (или, иначе, адаптивного значения) Любищев и авторы разбираемой статьи формулируют так: «Проблема приспособления, отнюдь не являясь мнимой, не является и центральной в биологии. Есть основания считать, что структуры лишь в частных случаях определяются выполняемыми функциями, а в более общем случае подчиняются некоторым математическим законам гармонии» (с. 119–120). Если согласиться с авторами, то, очевидно, нужно будет признать, что структура нашего глаза или не приспособлена к функции зрения, или представляет лишь некоторый «частный случай». И структура наших легких – либо не соответствует функции дыхания, либо опять-таки это «частный случай». Структура кровеносной системы не приспособлена к перенесению крови, и наши органы воспроизведения потомства тоже либо созданы лишь во исполнение законов математической гармонии, либо опять-таки представляют собой «частный случай». Перебирая таким образом основные биологические структуры, вероятно, придется их все отнести к «частным случаям». Но тогда, очевидно, это будут уже не «частные случаи», а общее правило.

Отрицая адаптивный, функциональный смысл структур, мы лишим функции их материального субстрата, должны будем «закрыть» экологию и биогеографию, отказаться от попыток понять суть и происхождение самой жизни (ибо жизнь есть функция и в то же время адаптация)… Нежелание принять адаптивный, дарвиновский характер эволюции может завести нас, пожалуй, слишком далеко[34].