Волчий берег (СИ) - Шолох Юлия - Страница 44

Мои губы отказывались шевелиться, отказывались говорить. Ужас медленно сковывал ноги, живот и грудь.

Как вышло, что мы попали… просто шли в Осины, а попались воинам, которые хотят грабить и убивать? А что они сделают с… девушками?

Мужчины, которые теперь словно прятались за Гордеем, отступили, одного из них затрясло. С отчаянием он заговорил:

- Они убьют всех, Вожак, всех! Увидят теперь, что мы сопротивляться вздумали и убьют. Нам не победить.

Гордей молча смотрел на медленно приближающееся войско. Мне казалось, числа ему нет, и многие из разбойников улыбаются в предвкушении. И пусть оно было разномастное – кто в чём, с каким попало оружием, но они шли лишать жизни.

Гордей тем временем осторожно свернул верёвочку на амулете и сунул обратно в карман. Выпрямился.

- Мой народ никогда не станет рабами. А если станет – я этого не увижу. Клянусь.

Потом он легко, уверено пошёл в сторону войска. Один. Не оглядываясь.

Толпа охнула.

Ч-что?... Не верю глазам своим. Он и правда это сделал? Вот так, раньше, чем его смогли остановить?

Хотя, кто его оставит? Кто из этих трусов посмеет его оставить?

Но… там же лучники? Колдуны? Они же его убьют, не дожидаясь честного боя.

В тот же миг моё сердце схватило и перемололо в жернове.

За Гордеем молча пристроились двое. Всеволод и Ярый шли за ним на смерть спокойно, твердым шагом.

Утром они смеялись… они смеялись за завтраком, подтрунивая надо мной, а вечером умрут. Трое против всех… чудес не бывает. Такого не бывает!

Тогда что-то произошло, во мне что-то изменилось, навсегда.

Дикая боль разорвала изнутри, провела горящую огнём черту по спине, раздирая внутренности. Я не знала, что бывает так больно, так больно! Даже упасть плашмя на землю и удариться было не так больно, как то, что случилось дальше.

Руки выкручивало, голову сдавливало тисками, суставы ломало, зубы впились в собственный язык, и я не могла даже крикнуть. Всё стало белым-белым от боли. Я умерла от неё сотню раз подряд.

Кажется, Малинка упала рядом, но побоялась меня тормошить, только слабо скулила.

- Жгучка! Что с тобой, что с тобой? – суетливо повторяла Малинка, но ответить я не могла. Я умирала.

- Смотрите, бабы, - прошептала одна из женщин. – Она же… она оборачивается! Ах!

- Она пытается ему помочь, - раздался скрипучий голос старика, чьи ноги показались возле моего лица. Если бы я могла, подняла бы голову, но тело покрылось жалящим невидимым одеялом, а рук и ног больше не было, одни ошмётки плоти и костей. – А вы… трусам – собачья смерть, правильно он сказал. Лучше не жить, чем видеть вас. За Мишку… не прощу.

Мои глаза закатывались, а тело охватывало огнём. Не знаю, видела я это или мне мерещилось сквозь алую пелену, но старик упал на землю и встал уже седым, тощим волком. И бросился за Гордеем.

Гордей! Он умрёт, умрёт!

Я должна сделать хоть что-нибудь! Хотя бы попытаться.

Не прощу себя!

Спина изогнулась дугой, а мысли покрылись туманом. Всего, чего я хотела – чтобы он жил. Чтобы жил, улыбался мне своей бесовской улыбкой и смеялся надо мной всякий раз, как взбредёт в голову.

Вокруг оборачивались волками другие мужчины, их становилось всё больше, и меня не пугало рычание и вой. Главное, они все шли за ним. Туда, куда не получалось идти у меня.

Я боялась, что он умрёт. Нет, не так. Моя кровь стыла в жилах об безумного ужаса, а грудь отказывалась дышать, стоило подумать, что его глаза закроются, а сердце остановится. И что я никогда, никогда больше не прикоснусь к нему.

Малинка рыдала, я слышала, видела, но ничего не могла поделать. Ни думать, ни говорить. Только изо всех сил пытаться побежать следом и спасти его… спасти его.

Позвоночник хрустнул так, что от боли мир вспыхнул, а потом я, кажется, потеряла сознание.

И даже ничего не помня, я пыталась уйти к нему. Пусть даже на тот свет.

Сознание возвращалось урывками и снова улетучивалось. Раз за разом, часами… а может, днями. Жар. Ночное небо. Крики. Чей-то горестный вой. Запах дыма. Голоса, голоса. Плач. Жжёное мясо. Холодный порыв ветра. Малинкины слёзы. Жажда убивать. Запах сочной вечерней травы. Зубы, которые чешутся до дикой боли. Солёная кровь. И боль, боль!

Нельзя, нельзя позволять себе уходить в небытие. Ведь он останется один. И пусть во рту собственная кровь, а спина уже отнялась и не чувствуется, пусть ноги и руки будто кто сломал, согнул, а Малинка бьётся в истерике, я не могу уйти, не могу его бросить.

Не уйду!

В одно из мгновений, давно потеряв счёт времени, я увидела Гордея. Так, будто подняла из глубокого отчаяния глаза к небу и явился мне лик божественный.

- Я тут, Жгучка. – Он прижался своим лбом к моему, судорожно поддерживая за плечи. Его руки тряслись. – Всё закончилось. Отдохни.

Потом чьи-то голоса, стук. Гордей отворачивается.

- Нет! – Кричит кому-то. – Оставь меня!

Голоса уговаривают. Кажется, это Всеволод и какие-то женщины.

- Я не оставлю её.

- Тебе нужен лекарь. – Говорит Ярый и меня снова выгибает дугой. Когда это прекратится? Когда?

- Отвали! – Грубо отвечает Гордей.

Но он жив. Это всё, что имеет значение. Что бы ни множилось во мне, что бы ни мучило, оно успокоилось, утихомирилось от его близости, ушло в глубину.

И наступил покой.

Глава 11

О цене потерянного

Открыла я глаза в деревянной избе. Низкий потолок, просторная горница, вокруг множество свечей, потрескивающих и трепещущих на сквозняке. Так тихо…

Боли нет.

Надо сесть, ощупать себя. Пальцы двигаются, они не сломаны. Тело на месте - руки, ноги, спина, всё на месте, целое и невредимое. Ни одного синяка на коже. Где? Где это всё? Меня наружу выворачивало, а следов нет. Кости словно раздробило, но они целые. Неужели сон?

Но... Гордей! Того ужаса мне не забыть!

- Жгучка.

Малинка подбирается ближе, на ней лица нет. Наверное, сидела рядом, а я даже не заметила. Она так осторожно наклоняется, будто даже воздух в комнате нельзя тревожить.

Хочу дотронуться до неё, убедиться, что она настоящая, живая, но сестра вздрагивает, почти невидимо отодвигаясь. На миг, но я вижу!

- Ты чего?

- Ты оборотень, Жгучка.

По её лицу текут слёзы, и видеть такие тихие, отчаянные слёзы близкого человека страшно. Пальцы цепляются за край кровати, подальше от неё.

- Я?

Мой голос слабый, ни тени протеста. К чему споры? Я помню. Я проткнула клыками язык и чувствовала, как по горлу течёт кровь. Мои когти вонзались в землю так, что я слышала, как она скрипит. Тело рвало, кости ломались, как будто становилось другой формы.

Я становилась другой.

Всхлипнув и резко утеревшись, Малинка отодвигается и уходит.

- Я позову его.

Глупо спрашивать, кого. Кровь словно кипящая вода окрашивает кожу. Я смотрю на дверь с замирающим сердцем, не в силах понять, что происходит. Но я жду… я жду.

То, что случилось… там была битва. Там кто-то умер. Там были волки, которые превращались и шли за ним. Шли за ним…

Дверь открылась быстро, а в остальном он будто и не спешил. Плотно закрыл дверь, осторожно подошёл, еле шаркающий звук сделал тишину ещё более яркой.

Его бок был перебинтован, и левая рука висела на перевязи, и ещё он сильно хромал.

Но был жив!

Осторожно сел на табурет. Почему-то очень далеко, не достать рукой. Почему? Гордей всегда пытался быть ближе, смотреть, прикасаться, просто быть возле. А теперь словно отдалился.

- Ты в порядке?

- Да. А ты?

- И я.

- Почему ты одет… по-дорожному?

- Не ходить же раздетым. Я… я должен извиниться, Жгучка. За всё.

От тихого хрипящего голоса душа ушла в пятки.

- За что?

Невольно хотелось зажмуриться, только не глазами, а ушами, чтобы ничего не слышать. Чтобы ничего не было!

- Ты ведь просто девчонка, которая жила себе в людской деревне и знать ничего не знала о войне со звериным народом. Я не должен был тебя… - Он покачал головой, его глаза стали тусклыми. – Мне не следовало тебя трогать. А теперь уже поздно. На нас идёт людское войско, а лесное заходит с севера. Отца осадили в крепости. Враги не успокоятся, пока не загонят нас в угол, пока не оставят от нас жалкую сотню-другую дикарей, вынужденных прятаться в лесу или болотах. Нет больше покоя на Звериной земле. Нет мира. И ты должна будешь через это пройти.