Аркадия (СИ) - Беляева Дарья Андреевна - Страница 10

Я побарабанила пальцами по двери, понажимала на звонок, но все это было пустое. Только опустившись на корточки, я заметила грязно-белый стикер, на котором было маминым почерком написано: "Мы в "Бернсе", Костуся, празднуем Хеллоуин! Ждем тебя там! Лада Вишневская". Я не могла себе представить, что мотивировало маму написать свою фамилию. Она думала, что я не соображу, кто такая Лада? Или что я решу, что это записка от какой-то другой женщины с тем же именем, называющей меня Костусей? Я пожалела, что не смогу позвонить маме и папе, но с другой стороны они бы не взяли трубку, наверняка были бы слишком увлечены праздником. Нужно было ехать в "Бернс". Правда, с тем же успехом родители могли находиться не в "Бернсе", а в рехабе для наркоманов. Опционально - думая, что они - в "Бернсе". Я скомкала записку и положила ее в карман. Если бы я рассказала кому-то о своей семье, могло бы создаться впечатление, что я их ненавижу. На самом деле я любила маму и папу, очень сильно. Они были чудесные, они во всем поддерживали меня и никогда не ограничивали, они интересовались моими делами, но не были навязчивыми. Они хотели, чтобы я была счастливой и делали для этого все, что могли.

Просто мои родители были безответственными наркоманами, целыми днями курили травку, пили и бездельничали. Ушедшее в историю поколение семидесятых, к которому они даже не принадлежали, могло ими гордиться. Мама и папа отрицали денежные отношения, но по счетам платить было необходимо, поэтому папа давал редкие концерты в андеграундных клубах, ностальгирующих по настоящей музыке. У папы был изумительный голос и совершенно кинематографически красивая внешность, он мог бы стать новой иконой поп-музыки, но он предпочитал смотреть мультфильмы лежа на диване. Мама не хотела делать вовсе ничего, предпочитая проводить жизнь в объятиях с джойстиком. Но к моей маме даже государство не имело никаких претензий - у нее была шизофрения. Мамино пособие и редкие папины концертные сборы помогали нам существовать вполне терпимо. Девочки, Нора и Геда, когда узнали о болезни моей матери, одинаково прижали руки ко рту. Конечно, мама была странноватой, она была абсолютно убеждена в том, что люди-рептилии с далеких звезд управляют земным правительством, однако мама заботилась обо мне, как могла, и я была ей благодарна, а ее странности иногда даже любила. Если бы я сказала об этом, выглядело бы ужасно, будто мне плевать на болезнь моей мамы. Но я привыкла, и ее рассказы о червях в голове у президента Америки стали почти родными. К этому тоже можно было привыкнуть, и можно было любить маму такой, какая она есть.

Но, конечно, моя любовь несколько пошатнулась от того, что мне предстояло поздно вечером, по холоду и дождю, ехать в Берзели. Автобус не подходил долго, и я успела отчаяться, а когда он пришел, то обрызгал меня сделав мое розовое платье - серым. В автобусе было много туристов в легком подпитии, от них исходило веселье и ожидание радости. От меня, вероятно, нет. Я хорошо представила, что будет, если меня не пустят в клуб. Придется идти к Норе или Геде, признаваться, что родители развлекаются в клубе, а я забыла ключи или врать, что они уехали, в любом случае будет мучительно неловко.

К счастью, сегодня, в честь Хеллоуина в Бернс пускали всех. В очереди какой-то парень прижался ко мне, и я развернулась, чтобы сказать ему, что это невежливо, и увидела своего папу. Папа улыбнулся мне дежурной улыбкой, адресованной всем девушкам прежде, чем узнал. А потом быстро поднял руки затараторил:

- О, милаш, я не знал, что это ты! В мире много других женщин, я думал мы не встретимся в очереди!

Я густо покраснела и выставила руку вперед.

- Ключи, папа.

- Они у мамы, а папа потерял браслет, и ему придется снова стоять в очереди! Зато теперь мы вместе!

Папа обнял меня, и я поняла, что он под экстази. Папина синтетическая нежность и предельно быстрое сердцебиение, и огромные, даже в темноте, зрачки не оставляли в этом никаких сомнений.

- Ты только не подходи к сортиру. Там крокодил. Мама его убьет.

И тогда я поняла, что он не только под экстази.

- Ты считаешь, что маме можно принимать наркотики?

- Нет, но они делают ее счастливой. Тебе стоит легче относиться к жизни, дорогая!

- Мама такая тощая, что выглядит лет на восемнадцать, совсем как девочка, если она съест столько же, сколько ты, она умрет!

Папа улыбнулся своей красивой улыбкой, и его синие, идеальной формы глаза заблестели.

- Твой отец ответственный человек, он не позволяет маме есть больше наркотиков, чем она может.

А потом он вдруг округлил глаза, прижал палец к губам и зашептал:

- Тише говори про наркотики. Мы же обсуждаем наркотики! Наркотики нелегальны.

- Повтори это еще пару раз, папа, и ближайшие годы тебе не придется оплачивать квартиру.

- Милаш, ты чего насупилась?

- Ничего.

- У тебя плохое настроение, детка.

Он склонился ко мне и стал петь мне на ухо польский гимн. Я засмеялась, вспомнив, как это всегда поднимало мне настроение в детстве. Но потом я вспомнила, как сильно обижена и снова сморщила нос. Папа был смешной и очаровательный, но этим нельзя было искупить совершенно все обиды. Я была расстроена и разозлена.

И очень разочарована. Я, наконец, поняла насколько.

- Что случилось, милаш? Даже далекая Родина тебя не радует?

- Ты меня не радуешь.

- Но я тебя сделал, чтобы радовать, милаш!

Он снова обнял меня, и тогда я оттолкнула его. Я вдруг оказалась сама не своя и сделала то, что от себя не ожидала. Я закричала на него. Это было так нелепо, так отвратительно, я кричала на него и поняла, что плачу. Вела себя так ужасно, хотя вокруг нас было множество людей, не все из них трезвые.

- Потому что у меня сегодня день рожденья! День рожденья, папа! И все, что я просила - просто дождаться меня дома! Но вместо этого вы с мамой сбежали в клуб! А я должна была ехать сюда, чтобы забрать чертовы ключи!

- Но ты не понимаешь, милаш! Это сюрприз!

Я понимала, что он врет. Он знал, что я не люблю клубы. Я закричала ему:

- Почему вы никогда не думаете обо мне?! Почему один день в году нельзя подумать обо мне!

Я вела себя как истеричка, люди на нас смотрели, а больше всего на свете я ненавидела, когда на меня смотрят. Слезы потекли еще сильнее, а папа открывал и закрывал рот, его сгорающий в фенилэтиламиновом костре мозг пытался выдать хоть что-то, а я еще, как в плохих мелодрамах, топнула ногой. В этот момент подошла наша очередь. Папа обворожительнейшим образом, как у него получалось в любой ситуации, улыбнулся вышибалам, сказал:

- Эта дама со мной, - и приобнял меня за плечо. Я со злостью стряхнула его руку.

Один из вышибал, высокий, бритоголовый, совершенно стереотипный парень с татуировкой на бицепсе сказал:

- Да мне сегодня плевать.

- Спасибо, братишка!

Папа взял браслеты для меня и для себя, и мы протолкнулись в пахнущее потом, гремящее от музыки и движений сотен тел, место. Вокруг танцевали с кошачьей грацией и дикой развязностью девушки в костюмах, которые могли бы испугать разве что общество защиты морали и нравственности. Ангелы, чей наряд состоял фактически только из крылышек, вампирши с декольте глубже, чем смертельный укус, ведьмы в обтягивающих задницы леггинсах. И они все мне нравились, хотя я не решилась бы одеться подобным образом. Я бы вообще не решилась одеть костюм на Хеллоуин, это же глупо, и мне давно не двенадцать, и еще мы даже не в Америке. Я так и ожидала, что кто-нибудь спросит, что на мне за костюм. Грязная принцесса? Заморашка? Облитая из лужи неудачница? Все сразу. И еще немного больше. Я проталкивалась сквозь толпу вслед за папой, но когда он захотел взять меня за руку, отшатнулась так, что едва не снесла какую-то пару несущую выпивку к столику. Рыжая девушка заорала на датском:

- Смотри куда идешь, курица!

Она и темноволосый юноша ее сопровождавший никого не изображали, и явно насмехались над происходящим. Я пробормотала: