Шерлок от литературы (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна - Страница 46

В это время к нам через распахнувшийся «железный занавес» были просунуты «европейские ценности», и Литвинов запоем читал ранее недоступное, а прочитанное сортировал на «шедевры» и «отстой», первые ставил на полку, вторые — совал под диван. Под диваном книги критиковал Гораций, разрывая страницы отброшенных Литвиновым фолиантов в клочья. А я выметал потом обрывки.

Литвинов быстро прочёл литературу самиздата, книги видных российских литераторов-эмигрантов третьей волны, которые освободившись от ненавистной цензуры, обещали нам высокую литературу. Однако все они бросились в обильный мат, в распахнутый секс да в порожний авангардизм, интеллектуализм, модернизм и постмодернизм. Сказать беднягам было просто нечего.

Мишель был разочарован и переключился на «иностранщину».

Второе обстоятельство, побудившее Литвинова пуститься в мутный содомский экскурс, было, если не ошибаюсь, связано именно с «европейскими ценностями», точнее, с романом «Богоматерь цветов» Жана Жене. Мишель прочитал книгу и зашвырнул её под диван, Гораций изорвал титульный лист и расцарапал переплёт, и тут я решил спасти роман, так как сам ещё не читал его.

— Не теряй время. Откровенный вздор, — уведомил меня Мишель, краем глаза заметивший мои усилия. — Педерастический бред.

— Совсем ничего интересного? — рассеянно спросил я.

Вообще-то у нас с Литвиновым вкусы были сходны, и если Мишель обозначал книгу вздором, её действительно можно было и не читать. Но я, уже работая тогда журналистом «Вечернего Петербурга», поневоле был в курсе всех новостей и модных течений, и как раз накануне побывал по заданию редакции на странноватой тусовке, где много говорили о толерантности.

Я сам считаю себя образчиком терпимости, тем более что давно научился даже не делать Мишелю замечаний по поводу засунутой невесть куда зажигалки или книги, а, применяя дедукцию, всегда находил их сам. Однако на вышеупомянутой тусовке нам пропихивали мысль, что терпеть и даже любить нужно непохожих на нас по цвету кожи, манерам, сексуальности и традициям.

Я, помнится, насторожился. И недаром. Дальше речь зашла именно о гомосексуалистах, их страданиях, борьбе за свои права и ЛГБТ-движении. И тут-то и было заявлено, что именно они, геи, творят культуру, литературу, театр… и вообще — цивилизацию. Я задумчиво почесал за ухом. Один знакомый актёр жаловался мне на коллегу-педика, перехватившего его роль, а всё потому, что спал с режиссёром. Но он не говорил, что педики творят театр.

Сейчас же я порадовался возможности изучить вопрос глубже, прочитав роман педераста и, вопреки рекомендации Литвинова, перелистнул пару страниц. На одной из них рукой Мишеля было отчёркнуто на полях: «Взгляд на человека. Интересный ракурс» Рядом я прочёл: «…Если Дивина и соглашается видеть в своем мужчине что-то, кроме тёплого фиолетового члена, то это значит, что она может проследить его продолжение до самого ануса и обнаружить, что он продолжается и простирается на все остальное тело, что он это и есть возбуждённое тело Миньона, оканчивающееся бледным измождённым лицом, с глазами, носом, ртом, ввалившимися щеками, вьющимися волосами, капельками пота на лбу…»

— Кто такая Дивина? — поинтересовался я.

Литвинов пояснил, что Дивина — трансвестит-проститутка Луи Кюлафруа, и я, перелистав ещё пару страниц, отдал книгу Горацию на растерзание, а сам поведал Мишелю услышанное на тусовке.

— Гении-педерасты? — поразился Литвинов. — Этого не может быть по определению. Гений — это человек, которого после его распятия, сожжения или оголтелой травли, помнят веками. Функция гения — в генерации мыслей, которые потом станут достояньем любого придурка, но никого не заставят поумнеть. Первое и последнее, требуемое от гения, — истинность. При этом — гений, как правило, аскет, труженик, мученик. А гомосексуалист — это человек с комплексом неполноценности, разочарованный ребёнок, эгоистично драматизирующий свои обиды. Недостаток ума мешает ему понять противоестественность его фантазий, недостаток морали — осознать их неэтичность, недостаток воли не даёт им противостоять. Идя дальше, он отстаивает право жить в согласии с его «природой». Его жизнь — кратковременные эйфории, распадающиеся отношения, исступлённое стремление к сексу, и депрессия. Мгновенно старея, они чаще всего одиноки, редко кто доживает до преклонных лет. Но при такой жизни некогда думать, — Мишель развёл руками. — Человек всегда распространяет то, что имеет внутри. Имеет ум, волю и добродетели — их и продуцирует, имеет патологии — продуцирует патологии. Гомосексуалист гением быть не может.

— Но они, вон, — я показал на Горация, разорвавшего книгу вдрызг и теперь игравшего с клочками как с бабочками, — книги пишут. Да, рафинированно, элитарно, непристойно и эпатажно. Но пишут ведь.

— Художественное своеобразие текстов не зависит от пола и сексуальности авторов, — уверенно бросил Литвинов. — Гей может художественно описать море и сделать недурные зарисовки своих путешествий. Но гей-словесность как таковая — экстерриториальна как космос. Есть специфическая тематика, но никакой литературы или культуры геев нет и быть не может, а сама писанина геев несёт в себе проклятие изгойства и воспринимается как отщепенческая. Эти творения читаются с понимающе обидной и гадливой улыбкой.

Мишель тоже улыбнулся — но снисходительно и немного брезгливо.

— Помнишь постулаты Уилсона? — продолжал он. — Никто не читает ту книгу, которую написал автор. Никто не может прочесть дважды ту же самую книгу, и, если двое читают одну книгу, это не одна и та же книга. Но для писателей-геев первый парадокс Уилсона просто гибелен. Как только гей начинает рассказывать о самом дорогом и сокровенном, скажем, о любви какого-нибудь Вани Смурова к Лариону Штрупу или описывает единение Мориса Холла с чернорабочим Алеком Скадером, он предельно серьёзен и пылок, однако его патетика сразу вызывает рвотные позывы у читателей-мужчин и гадливую гримасу женщин. Именно поэтому литература содомитов обречена на вечный остракизм массового читателя. Она была и навсегда останется маргинальным курьёзом, — лениво растолковал Мишель.

— Но Уайльд писал не о геях…

— Исключим путаницу в дефинициях, — пробурчал Мишель. — Истинный гей — это человек, который не может иметь дело с женщинами. Если Уайльд был женат и имел детей, а потом ударился в разврат и дурные прихоти, — Мишель зевнул и потянулся на диване, — то я назову его не геем, а развратником. Но Уайльд жил в викторианской Англии, где подобные отношения считались мерзостью. Он знал это и свои склонности не афишировал. А скрывающий себя гей может иногда сойти и за приличного человека. Талант Уайльда не был талантом гея, это был просто талант писателя. Гомосексуализм же погубил Уайльда — он его разорил, уничтожил репутацию, довёл до тюрьмы и изгнания.

— И, тем не менее, тема становится всё актуальнее, — возразил я. — Уже мало кого смущают академические исследования гомоэротических мотивов Михаила Кузмина, Николая Клюева, Софьи Парнок или Марины Цветаевой. Было бы любопытно выследить — откуда что берётся. Говорят уже и о Микеланджело и Леонардо…

Глаза Мишеля потемнели.

— Геи любят записывать в свои ряды гениев без личной жизни, забывая, что подлинное творчество вообще-то аскетично, — Литвинов всё ещё хмурился, но потом усмехнулся. — Впрочем, каждый век приписывает гению свой порок. Помнишь в пушкинском «Моцарте и Сальери» молва приписала создателю Ватикана убийство натурщика? Он-де ваял скульптуру умирающего, а юнец не мог изобразить смерть достаточно достоверно, и тогда Микеланджело придушил его. В этом нелепом вздоре, однако, как сказал бы поэт, есть величие замысла, наше же столетие обвинило титана Возрождения в содомии. Он, стало быть, не убил, а любил натурщика. Но речь идёт о шестнадцатом веке — тоже революционном с точки зрения информации, это же век Гуттенберга, век книгопечатания. От этого времени остались тонны исторических документов, архивных записей, личной переписки, свидетельств очевидцев, мемуаров, сплетен и легенд. И, тем не менее — ни одного свидетельства о содомии Микеланджело, кроме глупой насмешки содомита Аретино. А ведь шила в мешке не утаишь. — И Мишель веско уронил, точно зачитывал приговор. — Всё вздор. Ни убийцей, ни содомитом создатель Ватикана не был.