Из блокады (СИ) - Волков Константин Борисович - Страница 90

Такой нехитрый у меня план. Сработает или нет - вопрос! Только ничего другого не придумывается.

Многоножка затряслась в очередных конвульсиях, и я почти сорвался! Уцепившись рукой за острый край трещины, образовавшейся в панцире после удачной пулемётной очереди, я повис над землёй. Зазубренный хитин распорол едва поджившую плоть на израненной ладони. Слизь, будто жидкое пламя, ожгла свежие порезы. И хочется разжать пальцы, да нельзя, окажусь под дёргающимися ногами-отростками существа. Из-под них летят комья дёрна, увесистый камень бьёт меня по плечу, и рука быстро немеет; спасибо, что не размозжила мне голову, тварь! Рывок, я кричу, чтобы заглушить боль и, каким-то непонятным образом, вновь оказываюсь на спине монстра. Цель рядом. В щели между пластинами видна удивительно тонкая для такого гигантского создания шейка. У меня хватает сил удивиться, как на ней держится эта огромная башка со всеми причиндалами?

А ещё я замечаю недалеко от головы большую прореху в панцире. Туда можно сунуть руку, а можно и ствол автомата. Белёсая плоть податлива, под ней ритмично пульсирует небольшой, размером с кабачок, сгусток. Нервный узел? Сердце, если, конечно, у многоножек есть сердце? Почти знакомо, как бы само собой, наступает понимание - сюда и надо стрелять, это и есть тот самый, очень важный и нужный монстру орган.

Одной рукой я хватаюсь за шевелящийся слизистый отросток, другой стягиваю автомат со спины. Пораненная рука пульсирует болью, кажется, ладонь раздулась, как гриб-дождевик, когда станет совсем неприличных размеров, тут же и лопнет, разбрызгивая вокруг кровь, слизь и отравивший её яд.

Повезло, что я не выронил оружие, когда пытался просунуть его под панцирь: перепачканная ладонь не чувствовала автомат, зато чувствовала огненную боль. Ствол упёрся в податливую мякоть, и неожиданно легко, будто острый нож вошёл в обнажённую плоть чудовища. Я поднатужился, и вогнал "калаш" ещё глубже, туда, где дрожало и трепетало то, во что я собрался стрелять. Грудь навалилась на приклад, палец из последних сил вдавил спуск.

Неожиданно сильная отдача, чуть не сбросила меня на землю. Автомат задёргался в руке, удары приклада сбили дыхание. Непременно нужно протолкнуть воздух в лёгкие, а он комом застрял в горле. Я, как рыба, открываю и закрываю рот, тело монстра выгибается дугой, и я лечу в темноту.

Тёплая и влажная тряпочка прошлась по лицу, коснулась губ, носа, век. Я попытался отстраниться, и приоткрыл левый глаз. Надо мной нависло большое, серое и красное. Раскрыв правый глаз, я не сразу, но всё же сфокусировал зрение: на меня, обдавая горячим дыханием, оскалилась волчья морда. Я попытался встать, и зверь, ещё раз лизнув меня в лоб, отошёл.

"Ожил (показалось, а, может, в мысленном посыле волка и вправду зазвенела радость)"

Я с трудом поднялся на ноги. Ох, лучше было бы умереть - болит каждый кусочек тела, рука и вовсе пылает. "Зато живой, - попытался взбодриться я. - Опять удалось остаться живым!" Многоножке гораздо хуже - лежит на боку, изредка подёргивая теми отростками, которые у неё вместо ног. Как бы ты, милая, не оклемалась! Видели мы твою тягу к жизни; надо пресечь. Где автомат? Вот он, рядом, весь измазан липким и вонючим. Фу-у, противно брать в руки!

Я огляделся: твари разбежались, перед оградой я, волки, да тело многоножки. Заменив магазин на полный, я поковылял к монстру. Теперь подойти к нему можно без проблем; хоть погладь, хоть ударь - не ответит. Голова чудища запрокинулась, открыв лоснящуюся шею. Вновь мимолётно удивившись, какая она тонкая, я приставил к ней автомат. Затрещали выстрелы, брызнула слизь, разлетелся мелкими осколками хитин. Там, куда попали пули, образовалась приличных размеров дырка, я сунул в неё ствол и стрелял короткими очередями до тех пор, пока оружие, щёлкнув в последний раз, не смолкло. Я снова переставил магазины - в первом ещё осталось несколько патронов.

У чудовища больше нет шеи, голова повисла на каких-то белёсых канатиках. Перерезать бы их, да где же взять нож? Ну, и ладно. Едва ли этот труп теперь оживёт, а что продолжает дёргаться - пусть, это никому не мешает.

Стая ликует: оскаленные пасти, вздыбленная шерсть, горящие глаза. В битве досталось каждому, два волка погибли, у одного перебита лапа - я не знаю, сумеет ли зверь с такой травмой выжить - и всё же стая ликует! Тот, кто говорил со мной, приволок обрубленную клешню поверженного монстра.

"Твоя часть добычи"

Тяжеленная штука, грязная, и смотрится мерзко. Я взял трофей и с трудом перекинул через плечи. Чего уж, и так выгляжу неважнецки: одежда болтается мокрыми лоскутьями, на ней пятна слизи и крови, волосы спутались и слиплись, а разит от меня, как из выгребной ямы. Повисшая на плечах, будто коромысло, клешня не сильно подпортит образ.

"Великая охота"

"Большого охотника нет"

"Теперь мы Великий охотник"

Восторг и гордость: волки веселились, как молодые псы. Я рефлекторно, словно передо мной любимая собака, взъерошил волчий затылок, а зверь не отпрянул, и не ощерился. Холодный нос ткнулся в ладонь, хищник пронзил меня горящим взглядом. На миг показалось, волк завиляет хвостом, но нет - это недостойно Великого охотника.

"Я и ты дрались вместе. Тебе будет тяжело, мы придём"

- Спасибо! - поблагодарил я, и поковылял к дыре в Ограде, зияющей там, где гигантский медведь разметал частокол; я не знал, как меня встретят в Посёлке, честно говоря, мне было всё равно. С вышек глазели люди - клыковские вперемешку с пасюковскими. Это меня не удивило - сил удивляться не осталось. Хорошо, что не стреляют; сейчас радует даже такая малость.

* * *

Только что они вместе стреляли в чудовище, но, пока я ковылял в Посёлок, спустились с вышек и разделились на две неравные - барачников чуть не втрое больше - группы. У кого-то в руке появился нож, кто-то перехватил автомат за ствол, намереваясь использовать как дубинку, а у особо бережливых, видно, ещё остались патроны, эти были готовы стрелять.

Но наваждение ушло, люди опомнились; на кой чёрт сдалась эта войнушка, если двадцать лет худо-бедно уживались, махорка из одного кисета, да самогон из общей фляжки привязали друг к другу почище кровных уз. Бывало и так: навалится тоска, нехорошие мысли полезут в голову, завыл бы зверем, да не поможет. Когда тебе плохо, это всем видно, как ни скрывай - научились чувствовать, у кого что на душе. Быть может, в обычной жизни ты человека не замечаешь, встретишь на улице, и, не обернувшись, пройдёшь мимо, а он бросит вслед хмурый взгляд, сплюнет да пробурчит под нос что-то похабное. И вдруг, когда тебе совсем невмоготу, этот, почти чужой, хлопнет по плечу, скажет: "посмоли, братишка", и поделится куревом. Дёрнешься, озлишься, захочешь обругать, но чинарик возьмёшь. Посидели рядом, помолчали: затяжка, вторая - и улетела тоска вместе с сизым дымком. Посидели и разбежались в разные стороны, как бы чужие друг другу, а, как бы и не совсем.

Но подраться, выпустить пар - это святое. Проскочит меж людьми искра, один начнёт, второй подхватит, и понесётся веселье.

В такой не слишком подходящий момент я и появился. Ну, чего уставились? Рога увидели, а может, у меня копыта и хвост выросли? А-а, клешня! То не моя.

- Пришёл! Хватило наглости! - почти обрадовано закричал Слега. - Кто сомневался, что Пасюк за дело хотел удавить этого иуду? Не поверил бы, если б сам не видел, как ты с волками лижешься! Что, привёл зверьё, и никого тебе не жаль: ни баб, ни ребятишек? Всех бы отдал на съедение? Чего молчишь, зови тварей, мы не боимся!

- Дурак ты, Слега, - я скинул наземь клешню, и здоровой рукой потянул с плеча "калаш". - Это вы почём зря губите людей. А звери пришли, и ушли, при чём здесь я?

- Настал твой черёд подыхать! - раздалось из толпы. - Раз мы тебя приговорили, бегай не бегай, от справедливости не убежишь. На ножи его, братцы!