Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka" - Страница 305

Он слышал о ней с самого детства. Трудно не знать. Сколько было имён у Миранды Эстеллис — вряд ли кто-то знает наверняка. Одно из самых известных — Изольда тер Галлиантор, баронесса Луижсская и Фернольгарская. Кажется, это было её настоящее имя. Она всегда подписывала все важные бумаги именно им. А, может, это имя просто нравилось ей более других. Или с ним было связано что-то важное для этой девушки.

Огонь в глазах Миранды заражает. Она всегда могла заставить другого человека поверить в то, что она в данный момент верит и что чувствует или хочет, чтобы все думали, что она в это верит и чувствует это. Она всегда могла убедить в чём-то, как когда-то убедила и его… Эта девушка бывает странно красноречива тогда, когда ей это нужно. Совсем не такая, какой была Мира Андреас… Почему-то к незадачливой «королеве сердец» юноша стал питать какую-то странную жалость, какую-то необъяснимую симпатию. Она была маленькой обездоленной девочкой, тихой и милой. Совершенно безобидной. Никому в жизни никогда не причинившей вреда. Кроме Феликса Эсканора и Кристана Виланда — те двое дураков были влюблены в неё.

— Было бы трудно представить, если бы я убивала их мечом, — пожимает плечами Миранда. — Я же знаю толк в ядах и кинжалах.

Он смотрит в её глаза. В её тёмные от азарта глаза. И ему вспоминаются светлые от стоящих в них слёз глаза Миры, когда Константин зачем-то выловил из воды браслет её матери. Чтобы она не хныкала, про себя замечает трефовый туз. Больше всего на свете Райн не любит хныкающих девушек. Андреас хныкать перестала сразу же — сидела только, как-то шокировано уставившись на него. Червы… Что с них взять? Даже бубны с их пресловутой политикой неосуждения. Даже пики с их попустительством любых грехов со стороны кого угодно из их команды. Даже трефы с их леденящим душу равнодушием.

— К тому же, и меч-бастард вполне неплох, когда нужно кого-то убить, — задумчиво прибавляет девушка.

Она осторожно проводит пальцем по самому лезвию, не надавливая на него, она кладёт руку Константина на кинжал. Райн с каким-то восторгом и ужасом смотрит на лезвие, на котором лежат сейчас его пальцы… Ему действительно хочется надавить своей рукой на это лезвие, хочется, чтобы на его руке появилась кровь. Его кровь. Константин Райн любит смотреть на кровь, на ссадины, на синяки и порезы. Константин Райн любит видеть страх в чужих глазах. И он действительно не может объяснить своего восторга. Он смотрит на Миранду и думает, что для того, чтобы поранить человека, хватит весьма несильного движения. Совсем лёгкого… Впрочем, взгляд Миранды становится чуть строже и тяжелее. Девушка осторожно убирает пальцы Константина от лезвия.

— Одна царапина, мой дорогой друг, и ты — труп! — смеётся она, отшвыривая кинжал в сторону.

Константин замирает. Ему страшно. И весело. Ему снова вспоминается по-детски испуганное лицо Миры. Вспоминаются её светлые кудряшки, её подрагивающие от волнения губы, вспоминается её взгляд в тот момент, когда он подошёл к ней тогда… Да, должно быть, Феликс был прав — эта девчонка в чём-то жутко похожа на ангела. Какой бред… Ангелов ведь не бывает.

И всё же… Мира похожа на ангела, какими их рисуют художники и иконописцы. Константин никогда особенно не интересовался искусством, но кое-что видеть и запоминать ему приходилось. Иначе ему никогда бы не получить грант. Как бы хорошо он не умел играть в шахматы. Он не мог себе позволить такой беспечности, которую себе позволял Эйбис Вейча. Как же порой Константин ему завидовал! Да, он был жутко завистлив… Не завидовать он мог, пожалуй, лишь Мери Земирлонг — вот кому уж точно пришлось куда сложнее, чем ему. Ещё порой ему становилось жаль Андэля. Он вспоминал его сухие глаза, в которых, должно быть, было столько же боли, если не больше, чем у самого Константина, когда он потерял Эдуарда. Иногда Райну становилось так больно и стыдно смотреть на Андэля — единственное, чем он мог помочь этому парню, было то, из-за чего Андэля могли травить в Академии. Чёрная магия. Во многих государствах это не каралось нисколько, но там, где находилась Академия магии, там, где когда-то находилась деревушка, где жили братья Райны… Там это было противозаконно. Там это каралось смертной казнью.

— Вот скажи мне, Миранда, кем мне лучше стать после окончания Академии? — задумчиво произносит Константин. — Ты умная, понимаешь больше, чем кто-либо.

Она берёт его лицо в свои руки, всматривается пристально… Смотрит своими тёмными глазами… Смотрит внимательно, словно боясь что-то упустить в его душе. Она словно читала его душу, словно видела его насквозь… Миранда снова целует его в лоб и отстраняется. Она качает головой и чуть грустно улыбается.

— Не знаю… — смеётся девушка. — Мне ты только в рясе и видишься!

И Райн тоже смеётся. Священник… Он никогда не смог бы им быть. Константин не способен поверить во что-либо, если он сам этого никогда не видел. Он не умеет верить людям на слово, он жутко презрителен, он привык осуждать всех, кто хоть в чём-то отступает от той модели поведения, к которой он привык. Профессия священника — не для него. Он никогда не смог бы надеть на себя сутану, он никогда не… До Константина вдруг доходит, что Миранда, скорее всего, говорила про рясу, которые носят инквизиторы…

Девушка хохочет и вскакивает на ноги. Ступает босыми ступнями по траве, улыбается… От её улыбки почему-то становится куда теплее на душе. Странно, что Константин столько времени думал, что души у него уже нет. А Миранда начинает кружиться — словно в каком-то необъяснимом и странном танце…

— Знаешь что, Константин? — произносит она мечтательно. — Знаешь, чего я хочу больше всего на свете?

Райн качает головой: откуда ему знать о том, чего больше всего на свете хочется Миранде? Он за себя порой бывает не в состоянии отвечать, куда уж за других. У него нет её проницательности. Он просто старается быть наблюдательным, бесчувственным, бесстрастным, как можно более справедливым. Трефы отвечают за справедливость. Они не пики, которых тузу нужно покрывать.

— Я мечтаю, Константин, о такой глупости, что и подумать страшно! — хохочет она, кружась по поляне. — Я мечтаю о том, чтобы увидеть наяву обожжённые руки того странного человека, что постоянно мне снится…

Почему-то он вздрагивает. Почему-то сердце его наполняется какой-то горечью, злобой, обидой и… скорбью… Почему-то он видит перед собой чьи-то синие глаза, смотрящие с какой-то насмешкой, почти издёвкой. Он вспоминает чьи-то светлые волосы, чей-то задорный взгляд, букеты из маков и незабудок в чьих-то руках… И имя… Девушка из его снов называла того человека Миром. Он словно был для неё всей Вселенной. А она для него была большим.

Константин пытается вспомнить лицо того человека, но может вспомнить лишь детали. Какое-то общее впечатление, что оставлял этот самый Мир… Он помнит глубокие насмешливые синие глаза, что светлели в минуты гнева или страсти, помнит усмешку тонких губ, помнит ровный ряд зубов, выбить пару из которых Райну постоянно так хочется, помнит кровавое пятно на спине того человека. И помнит перстень. Рубиновый тяжёлый перстень на безымянном пальце левой руки.

Время обычно бежит быстро тогда, когда хочется хоть как-нибудь растянуть момент, и тянется, когда хочется «проскочить» через него… Но, если приглядеться, его можно увидеть. Как и все другие вещи. Время можно прочувствовать, его можно коснуться… Оно так же осязаемо, как и всё на свете. Оно такое же, как та шаль, что подарена Деифилии тем странным типом, такое же, как те драные сапоги, что носил Танатос. Время такое же осязаемое, как и всё остальное. Нужно просто знать, как к этому прикасаться. Не хватать всё и сразу грязными руками, а прикасаться осторожно, нежно, ласково, боясь навредить… Ни в коем случае нельзя торопиться — иначе время просто выскользнет из твоих рук, оставляя лишь противный привкус непонятного ощущения.

Запах крови висит в воздухе. Металлический, противный, тягучий… Но такой привычный… Его тоже можно ощутить — он словно течёт сквозь пальцы, обжигая и доставляя странное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Асбьёрну нравится осознавать тот факт, что на его совести уже много жизней. Он искренне не понимает, почему Деифилия и Уенделл сжимаются каждый раз, когда им об этом кто-то напоминает. Йохан бледнеет, но смотреть начинает всегда с вызовом, почти радостно. Почти. Если бы Асбьёрн знал певца похуже, он бы обманулся. Нет, Йохан не испытывал радости от того, что является сильнее кого-то или выносливее, или умнее. Он просто считал это нормальным. И всё. Пожалуй, это не могло не казаться Асбьёрну — и остальным — странным, но, впрочем, странными из них всех были все. Так что… Йохану это было тем более простительно, так как средства на пропитание добывал им именно он.