Из тупика. Том 1 - Пикуль Валентин - Страница 21

– Хорошо. Допускаю такой вариант. А вот расскажите нам, Захаров, какие пораженческие разговоры вы вели в жилой палубе?

– Не! – мотает головой матрос. – Таких не было…

Федерсон жмет электрическую грушу, висящую над головой.

– Пусть войдет, – говорит он рассыльному.

И входит матрос Ряполов.

– Ряполов, – напоминает ему Федерсон, – не забывайте, что вы тоже обозначены в этом списке подпольной организации. А потому – отвечайте честно… Допускал ли матрос Захаров высказывания антивоенного свойства?

– Так тошно!

– А что говорил? Вспомните… не волнуйтесь, Ряполов!

Ряполов, глядя на хамелеонов, вспоминает:

– Шкажу… Говорил так: «Табаним мы тут, табаним. От Рошии шовшем отбились. А на кой хрен воюем? Это Шашка ш Гришкой мутят народ…»

Федерсон машинально впивается в список:

– Ряполов! Кто такие Сашка с Гришкой? Из какой палубы?

Выясняется, что палуба эта – Зимний дворец, Сашка – императрица Александра Федоровна, а Гришка – известный варнак Распутин-Новых, и Федерсон задумчиво поправляет манжеты.

– Ну-с, так что, Захаров? Были такие высказывания?

Захаров встает – руки по швам отутюженных клешей:

– Какие, ваше благородие?

– Ну вот, вроде этого: «на кой хрен?» и так далее.

– Да таких-то матюгов я на дню сотни три-четыре выговариваю, рази ж все упомнишь? Ну да, – вдруг соглашается, – говорил. Потому, как сами посудите, кой уже годик… от дому совсем отбился… матушка без меня померла… баба моя гулящей стала!

– Позволите так и запротоколировать?

Захаров долго думает и машет рукой:

– Где наша не пропадала… Пишите!

Надсадно скребет перо по бумаге – словно режет по сердцу.

Федерсон зачитывает Захарову его показания.

– Так? Теперь подпишитесь.

– Ваше благородие… Ну да, не отрицаю, говорил: на кой хрен!.. А вы иначе пишете. Будто я кайзеру продался и на деньги германские поражал всех… Так я же не шкура, чтобы за деньги продаться!

– Послушайте, Захаров, вы ведь умный матрос. Между словами «на кой хрен воюем» и словами большевиков «долой войну!» совсем незначительная разница…

Федерсон глядит на большие руки матроса, перевитые узлами пульсирующих вен. Он думает о ночной тиши над деревней Решетиловкой, где живет гулящая баба, а по опушке леса гуляют в красных рубахах веселые конокрады… Представив себе эту картину, далеко неприглядную, механик со вздохом вычеркивает «германские деньги» и снова подсовывает протокол Захарову:

– Может, теперь подпишете?

Захаров долго мечет рукой над бумагой – подписывает.

– Вот и все, – говорит ему Федерсон облегченно.

Запаренным конем несется по палубам рассыльный:

– Шестаков из машинной команды… тебя к Механику!

Вскоре на «Аскольд» прибыл подполковник Найденов – умный, толковый следователь. Он никого не шантажировал, вызывал к себе в каюту изредка то одного, то другого, разговаривал просто, по-человечески. Подавленность в настроении команды (сразу, как только дело было вырвано из рук Федерсона) стала рассасываться.

В один из дней Найденов навестил Иванова-6.

– Господин каперанг, я следствие закончил…

– О батенька, преотлично! Позвольте, я кликну в салон и своего старшого, дабы обсудить выводы сообща…

В салоне три человека: Иванов-6, Быстроковский, Найденов.

– По моему глубокому убеждению, – говорил Найденов, – на крейсере даже подготовки к восстанию не было.

– Не было! – просиял каперанг. – Слышите, Роман Иванович?

Быстроковский суховато кивнул.

– Показания же обормота Виндинга-Гарина явно провокационные. Чего он хотел? Добиться авторитета в агентурных кругах. С тем чтобы, завоевав этот авторитет, впоследствии поступить на службу во французскую полицию. Перед матросами он выставил себя революционером, изгоем, несчастненьким, и команда ему доверилась… Это – отщепенец! Да, он русский подданный. Но, будучи солдатом Иностранного легиона, Виндинг-Гарин давно уже наполовину эмигрант…

– Конечно, – горячо заговорил Иванов-6. – Как не понять и матросов? Оторванные от родины, отбитые от своих семей, они охотно идут навстречу любому земляку. И попался вот этот негодяй!

– А Ряполов? – вдруг спросил Быстроковский. – А Пивинский? Разве их показания – показания «полуэмигрантов»?

– Согласен, – охотно поддакнул Найденов. – Но их показания о взрыве крейсера, который якобы готовится, никак не отражают настроения всей команды. Может, какой-то пьяный дурак и ляпнул так. Но общий импульс крейсера – боевой.

Иванов-6 от такой похвалы «Аскольду» готов был расцеловать следователя и даже вольненько потрепал его по коленке:

– Безусловно так! Благодарю вас, полковник[3].

Быстроковский, однако, заметил:

– Но, господин полковник, вы не можете не отметить в своем заключении признаки… Да! Именно признаки смуты!

– Признаки существуют, – согласился следователь. – Но, скажите мне, господин старший лейтенант, где в России сейчас этих признаков революции не существует? Они – всюду…

– Абсолютно так, – подтвердил Иванов-6. – А теперь расскажите нам, что будет далее?

Найденов подмедлил с ответом.

– Далее… Далее будет суд.

Иванов-6 встал – толстый, рыхлый, неуклюжий, словно чурбан. Его бульдожье лицо вдруг сморщилось как печеное яблоко.

– А вот суда, – сказал он, хихикнув, – суда-то и не будет!

– Помилуйте! – возмутился Быстроковский. – Для чего же тогда была проделана вся эта громоздкая работа?

– Не знаю… Но суда, заверяю вас, господа, не будет. Во всяком случае, пока я – командир крейсера. И я сейчас же телеграфирую в Париж графу Игнатьеву и каперангу Дмитриеву, нашему морскому атташе, чтобы суда над «Аскольдом» не было.

– Почему? – спросил Найденов невозмутимо.

– Потому что здесь не Кронштадт! Потому что здесь, во Франции, стране республиканской, существует свобода печати! Потому что я не желаю пораженческой окраски моих матросов! Потому что я не позволю пачкать честное русское имя…

Найденов подумал и улыбнулся:

– Что ж, по-своему, вы правы… Поддерживаю!

Связавшись с Парижем, командир крейсера нашел поддержку и у графа Игнатьева, и у каперанга Дмитриева. Было сообща решено: неблагонадежных матросов – по усмотрению самого командира – списать подальше от корабля: в окопы!

И вот перед Ивановым-6 лежит список – шестьдесят девять моряцких душ. Выбирай любого. Их надо вырвать с мясом и кровью из брони крейсера и пересадить в унавоженную войною землю. Рано утром Быстроковский по мятому лицу каперанга понял, что командир мучился всю ночь, занимаясь строгим отбором.

– И сколько же мы списываем? – спросил он.

– Никого не списываем. Двадцать девять человек я наметил было, но по зрелому размышлению… Никого не списываем!

– Почему? – удивился Быстроковский.

И получил честный ответ честного человека:

– Жалко…

Быстроковский был крут:

– Одного типа вы мне все-таки подарите, пожалуйста!

– Кого?

– Есть такой… Александр Перстнев! Я уже обещал ему при всех, что он сгниет в окопах.

– Ну… возьмите, – сказал Иванов-6 вздыхая и переправил писарям для приказа имя только одного человека.

Шурка Перстнев подлежал списанию в дивизию латышских стрелков – в окопы под Ригой, куда ссылали всех матросов «политически неблагонадежных»…

– А вы собираетесь обратно в Россию? – спросил Иванов-6 у следователя Найденова. – Ах, какой вы счастливец!

– Нет, – отвечал ему Найденов пасмурно. – Меня граф Игнатьев срочно просит прибыть в Марсель.

– А что там случилось?

– В корпусе Особого назначения бунт: солдаты убили подполковника Маврикия Краузе[4].

На прощание Шурка Перстнев сказал – загадочно:

– Я вот под Ригу сейчас укачу, а вы не думайте, что здесь ничего не осталось. Я-то, может, еще и выживу. А вам бабушка надвое сказала. Тут такие домовые живут, под броняжкой, что проснетесь когда-нибудь на том свете…