Орхидея на лезвии катаны (СИ) - Тимина Светлана "Extazyflame" - Страница 51

Психоделический рисунок паркета резанул ослепляющей вспышкой по глазам, а обжигающая боль достигла своего максимума. Из моих глаз брызнули слезы, а крик, царапнувший севшие связки, прорвался мучительным стоном. Я практически не почувствовала режущие толчки в коленных чашечках, когда они соприкоснулись с полом, точно так же не заметила легкого излома запястья, когда мои ладони уперлись в твердую поверхность. Клинки сумасшедшей боли, казалось, резали мое тело изнутри, безжалостно разламывая костную ткань и разрывая мышечные волокна. Я была почти уверена, что истекаю кровью, – разве такая боль может обойтись без кровопотери? Я горела. Бывает ли такое, что температура тела достигает своего максимума в один короткий момент? Боль распространяла волны этого убивающего жара по моему телу, пока мозг все еще отказывался связать воедино мое состояние и кнут, который Лавров так уверенно сжимал в своей руке за секунду до удара.

Я знала боль и посильнее. Даже жаждала ее в определенный момент, но сейчас… эта не была спасительной. Она убивала все живое внутри, выжигала парализующим напалмом, пульсировала безжалостными ударами в воспаленном мозгу, капала на паркет моими слезами, которые показались на тот момент кровавыми. Сознание еще не поняло шокирующей подоплеки происходящего, поэтому слезы были всего лишь физиологической реакцией без какого-либо психологического подтекста. Именно поэтому я сделала автоматическую попытку встать на ноги.

Конечно же, я не истекала кровью, хотя костюм все же не выдержал атаки захлеста – на месте удара ткань лопнула, но я боялась смотреть на то, что под ней. Или, скорее, была слишком оглушена болевым шоком, чтобы это сделать.

- Убирайся отсюда, – нервные окончания рефлекторно сжимаются, хотя звук его голоса долетает до меня, словно через вату. Я не понимаю, о чем он вообще говорит, мой взгляд скользит по широкой двери. Мне надо туда. Я не знаю, зачем и почему, знаю только, что должна до нее дойти. Сделать эти последние шаги. – Приведешь себя в порядок и завтра появишься в клубе. Покажешь мне все и, может быть, поговорим, если желание останется!

Его слова не бьют остроугольными камнями в спину – есть только физическая боль, которая рвет меня изнутри, и ничего больше не имеет значения. Она полыхает все сильнее с каждым моим движением, роскошный кабинет плывет перед моими глазами, но я все же делаю шаг, зашипев от новой атаки этого ужасного огня. В глазах темнеет, когда я нащупываю дверную ручку и едва не падаю, распахнув наконец двери, – понимаю, что могу потерять сознание, вижу испуганное лицо секретаря, слышу ее обеспокоенный голос… еще одна дверь… в ушах звенит, а к горлу подкатывает тошнота, которая отступает с новым витком боли. Мне удается преодолеть это расстояние и не рухнуть на пол. Но когда я открываю эту дверь, глаза застит темная пелена с летающими серебристыми звездочками, а ноги подгибаются.

- Борис… - шепчу я, окончательно потеряв способность видеть, и медленно сползаю на пол. Он все же успевает меня подхватить, поднимает на руки, задев левое ребро, и только тогда я впервые за все время по-настоящему кричу. Ощущение такое, что на мою рану вылили бензин и подожгли. Он что-то спрашивает, а я не разбираю его слов, я на грани обморока. Мне просто больно, настолько больно, что я не могу даже связно мыслить.

Боль пульсирует убивающими толчками при каждом его шаге, зрение возвращается только в холле – обеспокоенные лица охраны, рык бодигарда «не надо скорую!», новый виток болевого шока, пока кто-то из секьюрити крепит его пистолет в кобуре. Свежий воздух отрезвляет всего на миг, и тут же накатывает новый приступ потери реальности.

- Я звоню вашему доктору! – вспышка пламени в предплечье, окружающие детали расплываются, и я ощущаю спиной мягкую кожу пассажирского сиденья. Борис еще что-то говорит, а я снова кричу, когда машина трогается с места и меня впечатывает в мягкую обивку. Отталкиваю его руки, которые пытаются подложить под шею подушку и просто скулю, уже не думая ни о чем, зажимая ладонями пылающий след удара, пытаюсь забрать этот жар раненой плоти, дать ему перейти на мои пальцы – я готова терпеть боль во всех частях тела, но она неумолимо сосредоточена на одной. Каждый стык брусчатки на шоссе отдается новыми ударами буквально в сердце, я стараюсь не стонать, но ничего не могу сделать с этой испариной, которой тело реагирует на очередную вспышку боли. Она поглотила меня настолько, что я даже не осознаю моральной стороны произошедшего. Это милостивый шок, именно поэтому я не понимаю, что физическая боль ничего не значит по сравнению с тем кошмаром, который начнется позже.

Когда дверь открывается, я настолько невменяема, что едва не начинаю отбиваться от рук Бориса, который пытается помочь мне выбраться из машины. Самое невинное прикосновение к ладони, любое движение вновь разгоняет боль по всему телу и даже сознанию. Мои ноги подгибаются, лодыжку простреливает практически шуточной болью по сравнению с основной, я пытаюсь скинуть со своих ног эти туфли на двенадцатисантиметровой шпильке – но телохранитель бережно подхватывает меня на руки. Перед затуманенным взором мелькает отрезок серого неба – погода меняется так быстро, будет дождь, а затем бело-зеленое здание частной клиники и мелькнувшие белые пятна.

Вокруг суета, Борис осторожно укладывает меня на каталку и о чем-то быстро говорит медицинскому персоналу. Серую дымку безучастных небес сменяет свет электрических ламп, белое полотно потолка, которое движется по мере продвижения каталки. Меня укрыли пледом, наверное, чтобы никто из посетителей не заметил разорванного костюма – но мне сейчас нет дела до того, узнают меня здесь или нет. Все, чего я хочу, – это прекращения убивающей, сводящей с ума боли, хотя бы на миг, чтобы суметь вдохнуть и не стонать от бессилия!

Кажется, я ненадолго впадаю в какое-то странное забытье. Боль пульсирует где-то рядом, отдельно от моего тела, я вижу ее – сгусток темно-бордового переплетения нервных импульсов, которые содрогаются, меняя рисунок при каждом движении, словно в калейдоскопе. Первое же прикосновение выдергивает меня из почти приятного забвения, и я с трудом узнаю лицо семейного доктора – нет, он не изменился, я просто не могу сообразить, кто же это и откуда он так мне знаком. Он отдает распоряжения двум медсестрам, чьи голоса сливаются в монотонное жужжание, и накрывает мой лоб ладонью.

- Все, моя девочка, сейчас мы аккуратно осмотрим и сделаем укол…

Я дергаюсь не от его пальцев, которые начали аккуратно расстегивать жакет. Это обращение «девочка» кроет куда более усиленным приступом боли, я только чудом не ору, а шиплю сквозь плотно сжатые зубы. От осторожной пальпации моя голова просто мечется по каталке, настолько больно. Руки касаются прохладные пальчики, и я даже не замечаю укола и тянущего дискомфорта от введения препарата. Очень сильно кружится голова, но инъекция действует быстро – уже спустя минуту пальцы доктора перестают причинять боль, ее эпицентр накрывает приятным холодом, который гасит пожар раненой кожи. Я просто закрываю глаза, не вникая в манипуляции теперь уже медсестер.

- Ткани груди не задеты, просто сильный ушиб, усиленная гематома. Кожа не рассечена, я выпишу вам обезболивающее и несколько инъекций, которые нейтрализуют кровоподтек…

Мне не хочется думать о том, что было бы, если бы я попала в отделение скорой помощи. Наверняка бы куча вопросов, в том числе и от представителей милиции. Азаров, наш семейный доктор, не задает никаких вопросов и не показывает своего удивления.

Алекс умел причинять и более сильную боль, когда я его об этом просила, но она так же быстро проходила, на коже редко оставались длительные отметины, не говоря уже о вероятности травмы. Никогда у меня не было оснований показываться врачу после наших сессий. Но если бы такая необходимость возникла, сомневаться в тактичности доктора, для которого сохранение любой врачебной тайны было самым неоспоримым приоритетом, не приходилось. Я потом только удивлюсь тому факту, что вместе с обезболивающими ампулами, таблетками и мазями на основе гепарина он положил в пакет также успокоительные. Настоящему профессионалу не надо было ничего пояснять, скорее всего, он видел полную картину того, что со мной случилось.