Желания боги услышали гибельные... (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна - Страница 50

Винченцо порадовало, что она назвала его дом своим.

В карете они остались наедине. Джованна по-прежнему была бледна и молчалива, ничего не говорила и ни о чём не спрашивала. Он иногда бросал на неё взгляд, замечал задумчивость и отворачивался. Невесть откуда взявшееся чувство сковывало Винченцо. Он видел и раньше, что девица не похожа на других, утончённо хороша, но это не волновало его. Что же случилось?

Опять дьявол подшутил над ним?

Его первая любовь окончилась хладнокровным предательством женщины, которую он боготворил. С тех пор слово «любовь» означало измену и боль, хоть Винченцо и понимал, что был виноват сам, ибо не разглядел за внешней красотой циничный и холодный расчёт, отсутствие подлинного чувства, себялюбие и суетность. «Бог есть Любовь…» Эта фраза тогда перевернулась в его душе. «Любовь есть Бог», Он, и только Он один не предаст. И эти годы, годы труда и любви к Богу, наполнили его разумом и счастьем.

Теперь Винченцо неожиданно для самого себя походя осмыслил ту странную тяготу, почти печаль, что ощутил, едва узнал о смерти Гвидо и о многотысячном наследстве. Кончалось его простое и немудрёное счастье — счастье сумеречного покоя, одиноких ночей и безгрешных забот. Душа, может, и оледеневшая, была сильна и бестрепетна в своём холодном, почти монашеском покое.

И вот сначала пришёл конец его житейскому одиночеству, а теперь — покою души. Мало ему дурного дара дядюшки-колдуна, мало жутких и грязных видений, мельтешения вокруг выродков всех мастей, игрушек дьявола в чёртовом ларце и бесовских выигрышей. И вот, явно дьявольская любовь. Винченцо помнил, как впервые увидел Джованну на кладбище, помнил их первый разговор через день после похорон. Он смотрел на неё с полным безразличием, её резкость ничуть не задела его, скорее посмешила. Он и не собирался жениться, тем более, на крестнице Гвидо. И вот единое мгновение изменило его планы.

Чертовщина. Просто чертовщина.

Но, может быть, это просто фата-моргана, пустое видение, что растает утром как сон? Он проснётся — и окажется, что всё это просто примерещилось ему в свете мутных лилейных фонарей тёмного портала старой галереи? Просто примерещилось…

Дома Винченцо присел у стола, размышляя, и тут услышал нежный голос девушки, спросившей, будет ли он чай? Джованна вносила в зал чайник. Джустиниани бросил на неё быстрый взгляд и кивнул. Вечер был прохладный, он действительно хотел чаю. Она открыла лакированный ящик, положила в фарфоровый чайник немного душистой заварки и приготовила две чашки. Её движения были трепетны и несколько нерешительны, как у человека, чья душа занята другим. Белые руки порхали с лёгкостью бабочек, казалось, не дотрагивались до предметов, а лишь слегка касаясь их.

Они молчали. Джованна, заварив чай, откинулась на подушку дивана. В Джустиниани смешались звуки, тени, ощущения: в ушах то проступало мерное тиканье часов, то потрескивание дров в камине, то стук ветки старой яблони в оконный переплёт. В душе проносились какие-то смутные, зыбкие, неясные воспоминания. Подобное бывает, когда от множества цветов, где каждый утратил себя в смешении благоуханий, возникает одно общее дыхание, в котором отдельные ароматы неразличимы. Медленно проступило возбуждение, точнее, неопределённое беспокойство, оно мало-помалу разрасталось и переполняло сердце нежностью и горечью. Тёмные предчувствия, скрытая тревога, тайные сожаления, подавленные порывы, заглушенные страдания, мучительные сны, неутолённые желания, которые он усилием воли всегда подавлял, теперь проступили, начали смешиваться и бурлить.

Джованна сидела молча, почти не шевелясь. Взгляд, которым Винченцо окинул её в галерее, был неожиданным, но давно желанным. Неужели Господь услышал её мольбы? Джустиниани был сегодня не похож на себя, смотрел вовсе не насмешливо, а странно задумчиво и серьёзно. Джованна приметила что-то новое и в его молчании, но виски её после недавней болезни сильно ныли, и она тихо ушла к себе, пожелав ему спокойной ночи.

Джустиниани молча кивнул.

Он смотрел, как она поднималась по лестнице, и в глубине его памяти проснулось смутное нечто, принимавшее форму, следуя ритму её шагов, — как из музыкальных созвучий возникает образ. Винченцо не удалось вспомнить яснее, но, когда она в последний раз повернулась, он почувствовал, что её профиль, несомненно, соответствовал этому образу. Это была таинственная игра неизвестной ему памяти.

Несомненно, он видел это когда-то, — пусть даже в мечтах или снах.

Глава 6. Мёд по венам

Цветы показались на земле; время пения настало, смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! покажи мне лице твоё, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твоё приятно. — Песнь Песней 2.11.

Волнение крови и путаница в мыслях на ложе были побеждены рассудком. Печальная привычка к анализу мешала Джустиниани забыться и простосердечно отдаться первой невыразимой сладости нарождающейся любви. Винченцо понимал, что первоначальное чувство минует быстро — проснётся влечение, он возжелает девицу. Дальше… Только суккубов ему и не хватало! Это безумие, останови его, раздави его, пока не поздно, приказал он себе, но неожиданно обомлел.

Слепец Альдобрандини и донна Леркари дважды повторили ему неприятную для его самолюбия мысль о том, что его успех у женщин — следствие дьявольских дарований. Но ведь Джованне он не нравится! Он был нелюбим ею и, стало быть… стало быть, всё вздор! Он может нравиться и не нравиться — и это произвол свободы чувств.

Однако воспоминание о первых словах, сказанных ему Джованной, подлинно когда-то рассмешивших его, теперь, как яд отсроченного действия, проникло в него и расстроило. Он был нелюбим. Джустиниани вздохнул и до боли закусил губу. Но и это было не самым страшным.

Любовь — это было то, что вкрадывалось в него, пронзало насквозь. Все, случившееся с ним до сих пор, что скрывать, беспокоило и будоражило, но всё же оставалось извне души, снаружи, не проникало в него. Может быть, именно благодаря этому он и выдерживал нечеловеческое напряжение последних дней. Теперь он становился уязвим, ибо ничто так уязвляет, как боль сердца и безответное чувство, ослабляющее и обессиливающее.

Но и это он мог перенести. Распад любви был ведом Винченцо и не пугал. Однако старуха Леркари, чёртова ведьма, вполне определённо предостерегла его от той внешней незащищённости, порождаемой угрозой любимому нами. Если подлецы, вроде Нардолини или Пинелло-Лючиани, поймут, что Джованна дорога ему — страшно представить, что они могут вытворить с ней. Пойми они всё — она будет их заложником в этой кровавой и дьявольской игре.

А раз так — нужно немедля выкинуть всё из сердца, выжечь калёным железом, преодолеть и забыть. Ничего не было, всё померещилось, всё — пустой фантом. Господи, помоги, внемли воплю моему, утверди меня на путях твоих, да не колеблются стопы мои. В тени крыл твоих укрой меня от лица нечестивых, нападающих на меня, — от врагов души моей сделай неуязвимой душу мою, да не войдёт в неё искушение блудное и греховное, помоги мне, ибо я изнемогаю…

В конце концов, далеко за полночь сон, зыбкий, как дождевые разводы на стекле, смежил его отяжелевшие веки. Джустиниани спал, но его взбудораженный мозг рождал фантомы, ему снилось, что Джованна похищена, украден и ларец, Винченцо видел себя в липких путах, легко рвал их, но его плечи тут же стягивали новые оковы. При этом сон его был неглубок, он слышал возню кота в комнате, бой часов в столовой, писк залетевшего в спальню комара, чувствовал, как нагрелась подушка под его щекой, и понимал, что почти не спит. Но перед рассветом — подлинно провалился в пустоту, не помнил себя, но сон настиг его и там, во мраке вдруг просветлело, душа его наполнилась елеем, казалось, по венам струится не кровь, а мёд, вкус мёда был и на губах. «Пришёл я в сад мой, набрал мирры с ароматами, ел соты с мёдом моим, пил вино моё с молоком моим. Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её… Нарцисс Саронский, лилия долин! От благовония мастей твоих имя твоё — как разлитое миро… Джованелла, Джанна, Нанна, Нинучча, Нинни…»