Фаллибилизм против фальсификационизма (ЛП) - Лакатос Имре - Страница 15

Попперовская интерпретация “проверки” (или “вызова”) состоит в том, что данный результат О противоречит (“бросает вызов”) конечной хорошо определенной конъюнкции посылок Т: О&Т не может быть истинной. Но с этим не будет спорить ни один сторонник тезиса Дюгема-Куайна. Куайновская интерпретация “проверки” (или “вызова”) состоит в том, что замещение О&Т может быть вызвано некоторым изменением и вне О и Т. Следствие из О&Т может противоречить некоторому положению Н из какой либо удаленной части нашего знания. Однако никакой попперианец не станет этого отрицать.

Смешение этих двух понятий проверки приводит к некоторым недоразумениям и логическим промахам. Кое-кто, интуитивно ощущая, что рассуждения по правилу modus tollens, исходящие из опровержения, могут относиться к весьма неявным посылкам из целостности нашего знания, отсюда ошибочно заключают, что ограничение ceteris paribus ― это посылка, конъюнктивно соединенная с вполне очевидными посылками. Но “удар” может наноситься не рассуждением по modus tollens, а быть следствием последовательного замещения исходного “дедуктивного механизма”.[151]

Таким образом, “слабый тезис Куайна” тривиальным рассуждением удерживается. Но “сильный тезис Куайна” вызывает протест и наивного, и утонченного фальсификациониста.

Наивный фальсификационист настаивает на том, что из противоречивого множества научных высказываний можно вначале выделить (1) проверяемую теорию (она будет играть роль ореха), затем (2) принятое базисное предложение (молоток), все прочее будет считаться бесспорным фоновым знанием (наковальня). Дело будет сделано, если будет предложен метод “закалки” для молотка и наковальни, чтобы с их помощью можно было расколоть орех, совершая тем самым “негативный решающий эксперимент”. Но наивное “угадывание” в этой системе слишком произвольно, чтобы обеспечить сколько нибудь серьезную закалку (Грюнбаум, со своей стороны, прибегая к помощи теоремы Бэйеса, пытается показать, что по крайней мере “молоток” и “наковальня” обладают высокими степенями вероятности, основанными на опыте, и, следовательно, “закалены” достаточно, чтобы их использовать для колки орехов).[152]

Утонченный фальсификационист допускает, что любая часть научного знания может быть заменена, но только при условии, что это будет “прогрессивная” замена, чтобы в результате этой замены могли быть предсказаны новые факты. При такой рациональной реконструкции “негативные решающие эксперименты” не играют никакой роли. Он не видит ничего предосудительного в том, что какая-то группа блестящих исследователей сговариваются сделать все возможное, чтобы сохранить свою любимую исследовательскую программу (“концептуальный каркас”, если угодно) с ее священным твердым ядром. Пока гений и удача позволяют им развивать свою программу “прогрессивно”, пока сохраняется ее твердое ядро, они вправе делать это. Но если тот же гений видит необходимость в замене (“прогрессивной”) даже самой бесспорной и подкрепленной теории, к которой он охладел по философским, эстетическим или личностным основаниям ― доброй ему удачи! Если две команды, разрабатывающие конкурирующие исследовательские программы соревнуются между собой, скорее всего, победит та из них, которая обнаружит более творческий талант, победит ― если Бог не накажет ее полным отсутствием эмпирического успеха. Путь, по которому следует наука, прежде всего определяется творческим воображением человека, а не универсумом фактов, окружающим его. Творческое воображение, вероятно, способно найти новые подкрепляющие данные даже для самых “абсурдных” программ, если поиск ведется с достаточным рвением.[153] Этот поиск новых подтверждающих данных ― вполне естественное явление. Ученые выдвигают фантастические идеи и пускаются в выборочную охоту за новыми фактами, соответствующими их фантазиям. Это можно было бы назвать процессом, в котором “наука создает свой собственный мир” (если помнить, что слово “создает” здесь имеет особый, побуждающий к размышлениям смысл). Блестящая плеяда ученых, получая финансовую поддержку процветающего общества для проведения хорошо продуманных экспериментальных проверок, способна преуспеть в продвижении вперед даже самой фантастической программы или, напротив, низвергнуть любую, даже самую, казалось бы, прочную цитадель “общепризнанного знания”.

Здесь догматический фальсификационист в ужасе воздевает руки к небу. Пред ним возникает призрак инструментализма в духе кардинала Беллармино, выходящий из-под надгробия, под которым он был, казалось, навеки уложен достижениями ньютоновской “доказательно обоснованной науки”. На голову утонченного фальсификациониста падают обвинения в том, что он, дескать, создает прокрустовы матрицы, в которые пытается втиснуть факты. Это может даже изображаться как возрождение порочного иррационалистического альянса между грубым прагматизмом Джемса и волюнтаризмом Бергсона, некогда триумфильно побежденного Расселом и Стеббинг.[154] На самом же деле утонченный фальсификационизм соединяет в себе “инструментализм” (или “конвенционализм”) со строгим эмпирическим требованием, которого не одобрили бы ни средневековые “спасатели явлений”, вроде Беллармино, ни прагматисты, вроде Куайна, ни бергсонианцы, вроде Леруа ― это требование Лейбница-Уэвелла-Поппера, согласно которому хорошо продуманное создание матриц должно происходить гораздо быстрее, чем регистрация фактов, которые должны быть помещены в эти матрицы. Пока это требование выполняется, не имеет значения, подчеркивается ли “инструментальный” аспект рождаемых воображением исследовательских программ для выявления новых фактов и надежных предсказаний, или же подчеркивается предполагаемый рост попперовского “правдоподобия” (“verisimilitude”), т е. выясненного различия между истинным и ложным содержанием какой-либо из ряда теоретических версий”.[155] Таким образом, утонченный фальсификационизм объединяет то лучшее, что есть и в волюнтаризме, и в реалистических концепциях роста научного знания.

Утонченный фальсификационист не принимает сторону ни Галилея, ни кардинала Беллармино. Он не с Галилеем, ибо утверждает, что наши фундаментальные теории, каковы бы они были, все же могут выглядеть абсурдом и не иметь никакой достоверности для божественного ума; но он и не с Беллармино, если только кардинал не согласится, что научные теории все же могут, в конечном счете, вести к увеличению истинных и уменьшению ложных следствий и, в этом строго специальном смысле, могут увеличивать свое “правдоподобие”.[156]

Приложение 2:

Фейерабенд П.

"Анализ методологии Лакатоса"[157]

...Здесь можно было бы закончить мое сочинение в защиту эпистемологического анархизма, если бы не тот факт, что поиски закона и порядка в науке и философии не ослабевают и что в этой области появился новый и чрезвычайно активный лидер в лице Имре Лакатоса. Задача, которую поставил перед собой Лакатос, — увеличить число друзей Разума и успокоить сомневающихся и напуганных рационалистов — в некотором роде совсем не трудна. Для этого требуется лишь несколько хорошо построенных фраз, показывающих просвещенной аудитории опасность хаоса и удовлетворяющих ее стремление к простым правилам и догмам, которым она могла бы следовать, не затрудняя себя анализом существа дела. Даже некоторые наиболее искренние анархисты опираются на науку, разум и на индукцию. А более юное поколение, которое так шумно выражает свое презрение к авторитетам, еще не готово жить без авторитета Разума. Должен признаться, что это почти универсальное стремление к «объективному» руководству приводит меня в некоторое недоумение. Я не удивляюсь, когда специалисты, достигшие преклонного возраста, имеющие прочную репутацию (или желающие заслужить ее перед смертью) и совершенно естественно соединяющие знание с духовным окостенением, косо смотрят на попытки ослабить науку или показать, что большая наука (а не наука школ, корпораций и, несомненно, не наука Фэллоуфильда или Лондонской школы экономических наук) есть интеллектуальное приключение, которое не знает ограничений и не признает никаких правил, даже правил логики. Однако я испытываю некоторое удивление, когда вижу, с каким жаром студенты и другие непосвященные хранят верность устаревшим фразам и одряхлевшим принципам, как если бы ситуация, в которой они отвечают за каждое свое действие и являются первоначальной причиной каждой регулярности мышления, была бы для них совершенно невыносима. При таком почтительном отношении к разуму нетрудно найти внимательную аудиторию, хотя сама она и может быть совершенно лишена разума. Именно это я имею в виду, когда говорю, что задача, которую поставил перед собой Лакатос, была в некотором отношении не особенно трудной. Однако эта задача была чрезвычайно трудна в другом отношении: очень трудно преодолеть препятствия для разума, открытые современными исследованиями, и разработать форму рационализма, способную справиться с ними. Но именно это пытается сделать Лакатос. Посмотрим, как ему это удается.