Атта Тролль - Гейне Генрих - Страница 7

Он в гробу лежать не может

И с язычниками снова

Правит буйный праздник жизни.

По приветливой улыбке

Мною узнан был и Вильям,

Тот, на ком лежит проклятье

Пуритан, -- и этот грешник

Осужден с воздушным сонмом

На коне скакать ночами.

А вдогонку трясся кто-то

На осле, -- святое небо! -

В колпаке ночном, в халате,

С богомольно-постной миной,

Благочестие во взорах -

Это старый друг Франц Горн!

Лишь за то, что бедный малый

Комментировал Шекспира,

Должен он и мертвый мчаться

Вслед за ним в глухую полночь.

Тихий Франц! Он должен мчаться,

Тот, кто шаг ступить боялся,

Кто отважно подвизался

Только в сплетнях да в молитвах.

Старых дев, что услаждали

Мир его души смиренной,

Не повергнет ли в смятенье

Весть о том, что Франц -- охотник!

Вот, пустив коня галопом,

Смотрит вниз великий Вильям

И смеется над испугом

Комментатора-бедняги.

Бледный, к обмороку близкий,

За седло держась от страха,

Он и мертвый, как при жизни,

Верно следует поэту.

В небывалой кавалькаде

Я и дам немало видел,

Видел нимф, красавиц юных,

Буйно мчавшихся верхом.

Все мифологично голы,-

Только волосы густые,

Золотым плащом спадая,

Наготу их прикрывали.

Гордо выпрямившись в седлах,

Глядя смело и надменно,

Все в венках из винограда,

Девы тирсами махали.

Дальше, сидя в дамских седлах,

Мчались рыцарские дамы,

В платьях, наглухо закрытых,

С соколами на руках.

Вслед за ними пародийно,

На одрах, на тощих клячах,

Ехал сброд из разных женщин,

Балаганно расфранченных.

Лица были очень милы,

Но, клянусь, довольно наглы,-

Похотливо зазывали

Разрумяненные щеки.

О, как все здесь ликовало -

Вой рогов и звонкий хохот,

Свист бичей, и рев, и крики,

Лай собак, и ржанье коней!

ГЛАВА XIX

Но в средине кавалькады

Три красавицы летели;

Я вовеки не забуду

Тот трилистник красоты.

И одну узнал я сразу:

Лунный серп венчал ей кудри,

Мчалась гордым изваяньем

Величавая богиня.

Чуть прикрытые, белели,

Точно мрамор, грудь и бедра.

Их лаская сладострастно,

Лунный свет играл на теле.

В блеске факелов как мрамор

Бледен был и лик богини.

Ужасала неподвижность

Благородно-строгих черт.

Лишь в глазах пылал, как в гор!

Пламень сладостный и страшный,

Полыхал, сердца ввергая

В ослепление и в гибель.

Как Диана изменилась -

Та, кто псами затравила

Актеона в исступленье

Целомудренного гнева!

В этом обществе галантном,

Искупая грех старинный,

Ныне призраком полночным

Мчится дочь земной юдоли.

Поздно, но и тем страшнее

В ней проснулось сладострастье,

И в глазах ее пылает

Ненасытный адский пламень.

Жаль ей, что теряла время:

Пол мужской был встарь красивей;

И количеством богиня

Хочет качество восполнить.

Рядом с ней другая мчалась,

Но не строгостью античной -

Кельтской прелестью дышала

Красота ее лица.

То была -- узнал я сразу -

Фея Севера, Абунда:

Та же нежная улыбка,

Тот же смех, веселый, звонкий.

Щеки розовы и свежи,

Будто мастер Грез писал их;

Рот -- сердечком, чуть открытый,

Ослепительные зубы.

Ветерок, ночной повеса,

Голубой играл сорочкой.

Плеч подобных не видал я

Даже в лучших сновиденьях.

Я в окно готов был прыгнуть,

Чтоб расцеловать красотку,-

Правда, мне пришлось бы плохо,

Ибо я сломал бы шею.

Ах, она б лишь рассмеялась,

Если б в пропасть, обезумев,

Я у ног ее свалился.

Ах, я знаю этот смех!

Ну, а третья, пред которой

Трепет кровь твою наполнил,-

Как другие две, быть может,

И она была чертовка?

Ангел, черт ли -- я не знаю,

Но ведь именно у женщин

Никогда не знаешь толком,

Где в них ангел, где в них черт.

Был в глазах безумных, знойных

Весь волшебный блеск Востока,

Был на ней убор бесценный,

Точно в сказках Шахразады.

Губы -- нежные гранаты,

Нос лилейный, чуть с горбинкой.

Тело стройно и прохладно,

Точно пальма в жар полдневный.

Белый конь играл под нею.

Два высоких черных мавра

Шли с боков, держа царице

Золоченые поводья.

Да, она была царица,

Королева Иудеи,

Та, чью страсть насытил Ирод

Головою Иоанна.

И за это преступленье

Казнь она несет за гробом:

В сонме призраков ей мчаться

Вплоть до Страшного суда.

И в руках она доныне

Держит блюдо с головою

Иоанна и безумно

Эту голову целует.

Ведь она его любила.

Библия молчит об этом,

Но хранит народ преданье

О ее любви кровавой.

Да и как понять иначе

Злую прихоть этой дамы?

Женщина -- лишь если любит,

Снимет голову с мужчины.

Рассердилась отчего-то,

Вот и голову срубила,

Но едва лишь увидала

Эту голову на блюде -

Помешалась и от горя

Умерла в безумье страсти.

(Плеоназм: безумье страсти!

Страсть сама уже -- безумье.)

И она, держа, как прежде,

Блюдо с головой кровавой,

Ночью скачет на охоту,

Забавляясь тем, что в воздух

Эту голову бросает,

И, как мяч, проворно ловит,

И смеется детским смехом

Женски-дикому капризу.

Мимо мчась, она глядела

Мне в глаза и вдруг кивнула

Так кокетливо и томно,

Что пронзила боль мне сердце.

Трижды, как волна колеблясь,

Мчалась мимо кавалькада,

Трижды, мимо пролетая,

Мне кивал прекрасный призрак.

И хотя давно виденье

Отзвучало и поблекло,

Долго мне привет царицы

Жег взволнованное сердце.

И потом всю ночь до света

Я ворочался, усталый,

На соломе (в доме ведьмы

Не было перин пуховых).

Все я думал: почему ты

Так загадочно кивала?

Почему так странно нежен

Был твой взор, Иродиада?

ГЛАВА ХХ

Солнце в белый мрак тумана

Мечет стрелы золотые,

И туман багрится кровью,

Тая в блеске и сиянье.

Лучезарный триумфатор,

Яркий день восходит в небе,

Наступив пятой на темя

Побежденных светом гор.

Зазвенели, засвистели

Птицы в гнездах потаенных,

И концертом ароматов

Мир наполнили растенья.

Утром, с первыми лучами,

Мы сошли с горы в долину,

И пока Ласкаро молча

Изучал следы медведя,

Я убить старался время

Размышленьями, но скоро

Утомлен был вихрем мыслей,

И невольно мне взгрустнулось.

И под ясенем зеленым,

Где журчал ручей прозрачный,

Лег я, грустный и усталый,

На траву, лицом к лазури.

И ручья волшебным плеском

Зачарованный волшебно,

Перестал грустить и думать

В забытьи бездумной лени.

Но в душе росло желанье -

Жажда сна, безумья, смерти,

Все мучительней сиял мне

Образ трех ночных красавиц.

О прекрасное виденье,

Сон, развеянный зарею,

О, скажи, куда ты скрылся,

Где ты светлым днем таишься?

Под развалинами храмов,

Уцелевшими' в Романье,

Днем скрывается Диана

От дневной Христовой власти.

Лишь во тьме, в глухую полночь,

Выходить она дерзает,

Чтоб развлечься травлей зверя

В обществе подруг-язычниц.

А прелестная Абунда

Так боится назарейца,

Что дневной досуг проводит

В неприступном Авалуне.

Этот остров затерялся