Путь Гегеля к «Науке логики» (Формирование принципов системности и историзма) - Мотрошилова Неля Васильевна - Страница 45

Наука снова ненадолго являет на сцене духа свой сверкающий, неясный пока лик – для того лишь, чтобы обличить «темноту рассудка». Она-то умеет работать с «законами явлений»; в «покоящемся царстве законов», невесть откуда свалившемся на ошеломленный рассудок, она – у себя дома. В отличие от рассудка она умеет смотреть на предмет через «снятый мир» законов и видеть мир вещей в их бесконечности. «То, что для рассудка есть предмет в чувственной оболочке, есть для нас в его существенной форме, как чистое понятие. Это постигание различия, как оно есть поистине, или постигание бесконечности как таковой есть для нас или в себе. Разъяснение ее понятия – это дело науки; но сознание в том виде, в каком оно непосредственно обладает понятием, снова выступает как собственная форма или новое формообразование сознания, не узнающее в предшествующем своей сущности, а принимающее ее за нечто другое» ⁶. Для дальнейшего феноменологического действия существен переход, полагаемый начавшимся осознанием сверхчувственного мира: ведь сознание впервые начинает заниматься самим собой; оно приобретает форму самосознания. Подготавливается сцена для следующего действия.

Надо учесть, что гештальты самосознания поведут себя иначе, чем те, к которым читатель-зритель уже привык: теперь они станут «играть» исключительно с самими собой! Но и от наблюдателя требуется – именно потому, что на сцене появится самосознание, – другой, не внешний способ участия в происходящем действии. Теперь он сам должен «вступить» на сцену. «Выясняется, – наставляет автор драмы, – что за так называемой завесой, которая должна скрывать „внутреннее“, нечего видеть, если мы сами не зайдем за нее, как для того, чтобы тем самым было видно, так и для того, чтобы там было что-нибудь, на что можно было бы смотреть» ⁷. Требование непростое, но в свете феноменологических усилий XX в. оно представляется понятным: надо одновременно и всматриваться в сущность сознания и вглядываться в собственное сознание. Если исследователь-феноменолог и станет заглядывать за кулисы, «завесу духа», то он не должен надеяться что-нибудь увидеть, не поместив туда самого себя, свое сознание – в двойной роли и объекта и субъекта наблюдения. Гегель предупреждает, что подобную позицию обрести весьма сложно. Сложность прежде всего в том, что процесс непосредственного, простого самонаблюдения, самосознания невозможен – на его пути уже прочно встала завеса сверхчувственного мира, «игра сил» рассудка. Подобным образом – имея в виду к тому же сложные наслоения культуры, предрассудки философии – станет рассуждать Э. Гуссерль, предлагая применить – именно для уничтожения завесы на пути к «самим вещам» сознания – сложные приемы феноменологической редукции.

Гегель, если соотнести его исследование с феноменологией XX в., тоньше, мудрее. «Завеса» феноменологии не то, что просто можно отринуть, отодвинуть в сторону (как на то поначалу надеялся Гуссерль). Это не занавес, который «подвешивают» (вспомним гуссерлевское «suspendieren» – буквально: подвешивать, иносказательно: выводить из игры, – выполняющее свою роль в разъяснении процедур редукции). Завеса то, за что самосознанию всякий раз нужно заходить, проникать. Но она тоже своего рода действующее лицо, а не мертвая кулиса. В оперировании с завесой действующее сознание и сознание вступающего в действие наблюдателя ожидают немалые трудности. «Но вместе с тем оказывается, что так просто, без всяких затруднений, за нее нельзя зайти; ибо знание того, в чем истина представления явления и его „внутреннего“, само только результат хлопотливого движения, благодаря которому исчезают способы сознания: мнение, воспринимание и рассудок; и точно так же окажется, что познавание того, чтó знает сознание, зная себя само, нуждается в определении еще дальнейших обстоятельств, разъяснение которых будет дано дальше» ⁸. Прежде чем мы увидим, как Гегель произведет «раскладку» (Auseinanderlegung) гештальтов и соответствующих им «дальнейших обстоятельств», сделаем – в дополнение к ранее сказанному – выводы относительно характерных особенностей гегелевского рассмотрения рассудка и связанной с этим системной проблематики.

Анализ рассудка тесно увязан с заданной в Предисловии истористской координатой. Дело «рассудка» усматривается как раз в подготовке исторически значимой абстрактной формы, разнообразных «абстрактных материй», гештальтов, которые, как считает Гегель, благодаря рассудку, но уже за «его спиной» начали причудливую, неясную для самого рассудка игру. В таком промежуточном расположении рассудка между чувственностью и более высокой человеческой способностью – наукой разума или разумом науки – после «Критики чистого разума» Канта уже нет ничего оригинального. Общий абрис системы, следовательно, в какой-то мере подсказан кантовско-фихтевско-шеллинговской мыслью. Вместе с тем содержания понятия «рассудок» у Канта и в феноменологии Гегеля существенно различны. Кант вверяет именно «способности рассудка», подкрепляемой, конечно, всей мощью продуктивной способности воображения, развитие и обоснование «чистого» естествознания. Иными словами, у Канта рассудок и порождает сверхчувственный мир, и познает его принципиальное отличие от мира чувственного, и «наводит порядок» в хаотическом мире явлений, приписывая им законы, а заодно и «предписывая законы природе».

Не то в «Феноменологии духа»: рассудок – комплексный, сложный гештальт духа, но это пока еще своего рода слепой гештальт. Впоследствии, в «Науке логики» или «Энциклопедии…», будет более объективно оценена огромная мощь рассудка; подходя ближе к системной схеме Канта, Гегель свяжет силу рассудка с успехами практической деятельности и достижениями естествознания. Но пока, в «Феноменологии…», рассудок со всеми его «силами» объявляется бессильным. Он не проникает сколько-нибудь глубоко в созданный им «вывернутый наизнанку» мир. Рассудок пасует перед труднейшими задачами, которые связаны с познанием законов явлений. Более того, именно он, по Гегелю, погружает индивида в пучину многих жизненных бедствий. Они коренятся в описанной выше способности рассудка «выходить вовне», создавая целый мир «сил» и порождая их таинственную, неясную ему игру. «Äußerung» перерастает в «Entäußerung», т.е. обособление, «затвердение» вышедших вовне порождений рассудка, а «Entäußerung» легко оборачивается «Entfremdung», т.е. отчуждением.

Гегелевский анализ так и построен, чтобы разрушить тесные границы академического философско-гносеологического системного исследования, преодолеть его формализм в пользу содержательности самой жизни. И хотя это будет, как мы увидим далее, ограниченная содержательность, в приоткрытые шлюзы хлынет довольно мощный поток действительных проблем. Проложенное и пролагаемое далее русло «являющегося духа», как и прежде, будет их преобразовывать по знакомой нам модели типологии гештальтов, типологического историзма. Однако история уже будет ставить свои все более явные опознавательные знаки на гештальтах духа.

Раздел «Самосознание» Гегель помещает между рассудком, который уже сыграл свою роль, и разумом, чья партия еще впереди. Такая раскладка обусловлена задачами логики феноменологического системного рассмотрения. «Отработав» темы чувственной достоверности и рассудка, исследователь как бы обращает микроскоп анализа в мир невидимых глазу движений самосознания, чтобы понять, как и почему в действительные эмпирические процессы жизнедеятельности людей, в частности и особенности деятельности духовной, вкрапливаются процессы, обстоятельства, характеризующие именно роль самосознания.

При анализе раздела «Феноменологии…», посвященного самосознанию, гегелеведы охотно прибегали к расшифровке гештальтов, прямо связывая их с реальными историческими и социальными процессами. Гегель, несомненно, дает для этого повод, ибо наделяет тот или иной обобщенный гештальт чертами некоторой исторической реальности: событий, процессов жизни греческого, средневеково-христианского или новоевропейского мира. С этим главным образом и связывали историзм «Феноменологии…», считая, что Гегель последовательно изображает в виде феноменов духа сменяющие друг друга этапы общественного развития. По нашему мнению, при таком подходе специфика и противоречивость гегелевского историзма не выявляются. Историзм «Феноменологии…» покоится на более сложных и более противоречивых методологических решениях Гегеля, что мы попытаемся показать в ходе последующего анализа.