Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ) - "Gromova_Asya" - Страница 12

Я пытаюсь разобраться: с чего это началось? Со смерти папы? Или гораздо раньше? Первым ярким образом, который был навеян моим воображением, являлась летняя Луговина.

Пение незнакомых мне птиц, перешептывание сладкоголосого лесного ветра, дымка летнего утра. Мне было не больше десяти лет, и это были мои самые запоминающиеся летние каникулы. Впервые за все долгие годы охоты отец не воспрепятствовал моему самостоятельному уходу на Луговину. Я чувствую дух свободы, который наверняка ощущал каждый ребенок во времена таких «вольностей». Я совершенно одна – свободна, счастлива.

Я любила лес, делилась с ним своими тайнами, разделяла с ним свои лучшие моменты жизни. Но все это выяснилось потом, после папиной смерти.

Единственное, что беспокоило меня на тот момент — тяготеющий запрет: в чащу идти мне запрещалось. Я оставалась у ограждения, боясь переступить его без отца. Но выбор был не велик: наблюдать за красотой издалека или стать ее частью?

Будто откликаясь на мои слова, тело бессознательно нырнуло под забором. Когда сладкая дымка забытия наконец-то отступила, я поняла, что нахожусь далеко от луга с полевыми травами и дикими цветами. Лес дружелюбно манил и встречал меня, как раньше, как делал это тысячи раз до этого.

Но на этот раз все было иначе – я была свободна. Тогда это казалось счастьем, а теперь это только обременяло бы меня.

Бесконечное счастье с треском провалилось, когда я услышала всплеск воды. Со знанием дела я пригнулась к земле. Хищник – не будь он хищник – не стал бы так шуметь, а любой житель Дистрикта-12 не посмел бы переступать ограждения, не будь он сам моим отцом. Неужто он обманул меня и вместе со мной проследовал до самого озера?

Нет, мало похоже на папу. Возможно, это тот странноватый мужчина, от которого всегда веяло алкоголем и который вечно вопил на Салли в Котле? Я испугалась: возможно, он был ненормальным и мог накинуться на меня, да и особой радости от встречи с полуголым алкоголиком я не испытывала.

Поэтому я свернула в противоположную озеру сторону, туда, где начиналась Большая Стена, огораживающая наш Дистрикт. Мало кто доходил до нее, а кто и доходил — не возвращался домой: миротворцы около неё мало походили на тех, кто ошивался у нас в Шлаке: безжалостные машины-убийцы прямиком из Капитолия.

От воспоминания о столице Панема меня передергивает. Даже тогда я задумывалась о том, как бы жилось мне и моим родным, будь я настоящей капитолийкой. Одевалась бы в такие же разукрашенные на манер кукол одежды? Наслаждалась бы чужими убийствами? Стала бы одной из спонсоров, поддерживая чужие жизни на арене? Как мало я знала о жизни этого странного места, в котором была знаменита и которому теперь прописала билет на каторгу.

В воздухе раздается напев знакомых мне птиц. Он звучит едва-едва, но по мере того, как я приближаюсь, звук становится громче и пронзительнее. Эта песня знакома мне: одна из тех, что напевал мне отец, вопрос состоял лишь в том, как птица смогла запомнить их.

«– Сойки любят тебя, – вспоминаю я наш разговор с отцом.

– Они любят слушать то, что им нравится. Они своенравны и горды, прямо как ты, Китнисс, – за этими словами следует его звонкий радостный смех. – Они тоже разделяют мир на черное и белое, не вдаваясь в сереющие краски.

– Я считаю, что их не бывает, пап. Разве человек может быть на половину добрым, а на половину плохим?

– Ты бы убила миротворца, который бы угрожал жизни Прим?

– Несомненно, – не задумываясь, отвечаю я.

– Но разве убийство – не оружие тех, кто держит нас в страхе?

– Капитолий делает это ради забавы, – грубо отрезаю я. – Я же сделаю это ради справедливости.

– Тогда ты станешь серой, Китнисс».

Восприятие счастья испаряется. Так всегда бывало с отцом – он говорил мне непозволительные вещи для разговора с ребенком. Но я отчего-то его понимала и общалась наравне. В этом состоял один из самых главных и безоговорочных плюсов.

Очередная поляна, обнесенная еловыми зарослями, встретила меня целой стайкой этих причудливых птиц, которых отец ласково звал «смешинки». Их пение тут же прекратилось, когда появилась я. Они выжидающе смотрели куда-то позади меня, дожидаясь, видимо, моего отца. Я никогда не пела вместе с ними, только повторяла за отцом его обычные и простые в исполнении песни.

Усевшись по-турецки, как он показывал, я наблюдаю за ними точно так же, как и они: пристально, неотрывно и выжидающе.

– Ждете, пока я начну петь?

В ответ, как и ожидалось, я услышала лишь тихое трепетание их крыльев, сменяющееся легким чириканьем.

Я смущалась: пусть это даже птицы, петь одной всегда было страшнее, чем вместе с отцом. Я глубоко вдыхаю ненужный воздух и пытаюсь сосредоточиться на словах песни, которую мне петь воспрещалось так же, как и находиться здесь. Прикрываю глаза, и они, словно записанные где-то на сердце, всплывают в памяти:

– В полночь, в полночь приходи

К дубу у реки,

Где вздернули парня, убившего троих.

Странные вещи случаются порой,

Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой? – Птицы молчат. Я начинаю улыбаться – возможно, я не так плохо пою, как шутливо утверждал папа.

– В полночь, в полночь приходи

К дубу у реки,

Где мертвец своей милой кричал: «Беги!».

Странные вещи случаются порой,

Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?

В полночь, в полночь приходи

К дубу у реки.

Видишь, как свободу получают бедняки?

Странные вещи случаются порой,

Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой? – дыхание срывается, и я продолжаю петь погодя несколько минут.

В это время на ветках я слышу тихий пересвист, будто ошеломленное перешептывание диких птиц. Чувствую, как зрителей становится больше: их выдает скрип сосновых веток, который раздается то там, то здесь.

Вновь впускаю в легкие побольше воздуха, как показывал папа, и уже протягиваю нараспев последний и почему-то самый любимый мой куплет:

– В полночь, в полночь приходи

К дубу у реки

И надень на шею ожерелье из пеньки.

Странные вещи случаются порой,

Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?

Скрип прекращается, и я радостно открываю глаза. Я слегка ошиблась: наблюдателей стало в десятки раз больше. Многие самые смелые садились на кустарники жимолости, надеясь услышать слова песни отчетливее. Другие оставались в своих «укрытиях» на ветках деревьев, наблюдая и вникая в слова песни со стороны.

Они молчали ровно столько, сколько нужно было, чтобы понять – моя песня завершилась. Когда первая сойка подхватила мотив песни, счастье переполнило меня до краев, похожее больше на тягучую патоку. Улыбка становилась с каждым новым тактом смелой сойки все шире. И каково же было мое удивление, когда вслед за ней запели и остальные: группами, по пять-десять пар, их голоса, я уверена, разносились до самой Луговины. Звук их голосов напоминал один льющийся непрерывный поток одного голоса, который уж больно напоминал мой собственный. Как мало мне нужно было для счастья, чтобы понять – счастливее меня во всех Дистриктах, во всем Капитолии или даже Панеме просто нет.

Неожиданно треск позади меня обрывает унисон их голосов, и обиженный «ансамбль» вспархивает со своих мест, не закончив последние два куплета. Я резко оборачиваюсь и соскакиваю с места, готовая бежать.

Но каково мое удивление, когда на месте безжалостного миротворца я замечаю вымокшего сына пекаря, которого видела пару месяцев назад.

– Ты что здесь делаешь? – грубо спрашиваю я.

Мальчишка выглядит потрепанным: к серой рубашке прилипли целые комья озерной глины, в ярких голубых глазах стоят слезы, над губой красуется свежая рана.

– Я уже ухожу, – шмыгая носом, в тон мне отвечает он.

– Ты сын здешнего пекаря?

Надменность не исчезла из моего голоса, я гляжу на него поверх его головы, свысока.

– А ты дочка здешнего охотника?

Меня передергивает – он ничуть меня не боится, а должен бы.