Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович - Страница 18

- Завтра капель! - воскликнул я.

- И ручьи?

- Да, конечно.

- К речке, пап, спустимся? Поохотимся там, как раньше? И... надо крепость снежную строить!

V

Ночь моя - бдение. Я следил, как смещалась луна и как яблоня за окном влекла тень в снегах... Скреблась мышь, привлечённая печкой, тёплою в подполе... Вновь просыпалось с потолка: не стрелка ли?.. Завтра месяц-апрель, короче... Я жаждал утра, связанного с надеждами, и во мне всплывал стих, что-де 'воды весной шумят'. Но ни в новый день, ни когда мы уехали, неги не было, как и 'вод весной'; в ночь мороз, днём плюс пять; снег лежал; к солнцу жизнь пробуждалась стылой; завязи, мошки - весь их начальный ход был убит в тот год... В русском климате нет границ, что и делает русскость. Но вдруг обратное: русскость правит природой? Шварц писал, что глобальная жизнь в силе внутренней волей строить порядок. Может быть, нет коллапсов в общей природе, но - человек извратил мир?.. Я был в бессоннице, что искала корм мыслям, точно не плоть моя, а они, мысли, страждали и нуждались в лекарствах... Я разлепил глаза. В окнах свет; стёкла чистые - признак схожести Цельсия вне избы и внутри. Надо печь топить. Сын, невидимый за печным щитком, шмыгал. Нам уезжать вот-вот, я же с ним хорошенько не был. И, услыхав зевок, я сказал ему:

- Спишь? Ручьи текут.

Он вмиг выбежал. Я вернул его, каясь:

- Нынче апрель, прости. В этот день привирают.

Он, одеваясь, вдруг произнёс: - Пап, стрелка из пыли вроде опять там, хоть ты и вымел.

- С первым апреля! Ты молодец, сынок.

Но он дёрнулся, облекаясь в свой свитер. - Я не шучу, пап. Вот она! И вчера здесь была. Не помнишь?

Выпавший ночью, прах был действительно на том самом же месте (на половице, пятой от плинтуса) стрелкой к западу. Я подвинул сор, обнаживший отчётливый из древесных жил вектор.

- Что, пап, нам лоб разбить? - засмеялся сын и дошёл до стены по стрелке.

Но я вдруг понял: можно ведь выйти и обогнуть дом... после газончик... далее клумба, где моя Ника каждый год холит розы... близ куст смородины, прикрывающий взгорок - он же фундамент древних хором, я знал. Алексей Еремеевич (есть 'эпистола'), вспоминал: '...дом в Квасовке, вид того что при Софье-царевне Русь наша строила: стародревний дом, на подклетях. Предок мой, воевода, здесь живал в Квасовке, каковая в версте всего от Муравского шляха, крымцы где бегали... Межеванием стал Агарин князь всяк стеснять меня... отобрал пол Тенявино по большой дол, прозванный Волчий, кой, он божился, был как рубеж меж нас ещё исстари. Сад Квашнинский мой - тож ему... В утешение, что при Квасовке сажен малый сад... В скоре древности переделаю ко приятствию...' Вот чем был мне тот взгорок, весь обраставший чертополохом. Дальше - периметр перед вроде как выпасом в муравейниках, кой, стекая в лог, выползал на другой по-над поймою выступ, долгий мансаровский. Дальше - курс за Мансарово в строй прилохненских и других сёл вплоть до Белёва.

- Что, пап?

- Бог шутит. Завтракаем?

- Мне снилось, пап!..

Он рассказывал сны, представлявшие китч детсадовских и иных картин. Вилкой действовал он как ложкой, ёрзал, сгибался и выпрямлялся, то тычась в миску, то подпирая лоб или щёку, будто бы дремлет. Я наблюдал за ним, чтоб забыться: вроде как не было ничего вокруг, только мы с ним. Он в моей тьме был светом.

В нашем саду потом, мы, бредя в ветру под сияющим солнцем, видели ямки заячьих лёжек, заячьи тропы, серые россыпи в виде шариков из усвоенных, переваренных почек, веток от яблонь, лент от коры. Я сжался.

- Зайцы преступные, недостойные... - объявил я, взявши лопату, и стал окапывать пострадавший ствол: из нивальных масс делал блоки и их отшвыривал. Хоть я взмок, но изъял-таки первый, наитруднейший слой из лежалого наста; после, продолжив, всё изъял, вплоть до трав... Вот и штамб, весь ободранный перед зимними бурями. Я обвязывал молодняк, не веря, что тронут зрелые, с грубым штамбом культуры. Это случилось. Всё искалечено... Мне судьба в канун мук моих наблюдать гибель сада? Рок наш представился издевательством и того как бы ради, что, страшась властных, Бог гонит маетных, взять меня. Поломав обет, что Он с сирыми и убогими, Бог пошучивает - как мы в апрель... Столько мук на нас, Господи, сколько бед спустя сроки, как Ты простил нас, что молю: хватит!

Ветер усилился. Я стал мёрзнуть. Сын же игрался снежными комьями. Он был счастлив... 'Будьте как дети', - Бог предложил, таясь, что отнюдь не рассчитывал на взрослеющих, на побочный продукт от детства. Знал Адам, что гоним не за грех, но что, выросши, перестал быть ребёнком, коему вверен рай? Детство - рай. Взрослость - сирое угасание... Злоба к зайцам влилась в меня.

- Сложим крепость и перебьём их, всех до единого, - произнёс я.

- Их, папа?

- Зайцев.

- Как? из ружья?

- Да.

Попросту, я готовил засидку.

Мы на валу, взгромождённом Магнатиком его трактором перед хлевом, сделали башню. Крышей стал шифер; вход занавесили; доски стали нам полом, плед поверх. (Я постиг, что мой гнев лишь предлогом выставил зайцев, тайно он - Господу). Плюс мешок с провиантом и чурбачок, восседать на нём. Я смотрел, как сын тащит внутрь вещи: палки - в фантазиях 'лучевое оружие', камни - 'мины с гранатами' и стакан - чтобы пить 'в бою'. Я ушёл в дом и лёг. Он бегал. И я угадывал, как легко ему с новым сказочным счастьем; он уволакивал воду в банке, гвóздики, трубки, миски, пружинки. И даже перец. Взяв фонарь, он сказал, что поест в 'нашей крепости', и пропал на час. Прибыл тихий.

- Холодно.

Я, раздев, поместил его в одеяло и затопил печь. Долго молчали.

- Домик наш, пап, игрушечный?

- Истинный.

- Он без печки; значит игрушечный.

- Нет, всамделишный, - убеждал я.

Сучья трещали, пламя гудело, мокрые куртки яростно сохли. Стукнули в окна; к нам Заговеев. В дом он не стал входить: мерин ждал за калиткой. Он был с кнутом в руке, шапка сдвинута, висла чёлка.

- Я из Мансарово, помогал им брать камень. С мельниц, с квашнинских, камень не выломать. А в Мансарово можно, камни на глине... Дак, пособить? В Мансарово взял бутылочку... Я зачем к тебе? - вдруг воспрял он. - Что пёс Закваскин врёт? Не велит вкруг тебя косить. Сам косить, дескать, будет или внаймы сдаст, чтобы по бизьнесу! Врёт, Рогожскому не давал лужки, только дом на трёх сотках. Сад тоись тож его... А, Михайлович? Я косил вкруг тебя всегда! У меня мерин с овцами, коровёнка и куры. Живности! - Он в волнении уронил кнут. - Брешет, пёс, что его - лужки, сходит в Флавск да в свидетельство впишет, как ему за борьбу с прежней властью дали бы, а уж с сы-ном подавно.

- Прежде он там косил?

- А, косил... - И гость поднял кнут. - Век назад косил, при царе при горохове. Как пришёл с тюрьмы и сдавал внаём. И Паньковым, и Васиным... Близ меня - суходол в буграх, битва Курская, не косьба была... Ты как дом купил, он утих: тут в обычае, коли дом твой, то и усадебка. Я, смотря, что тебе они незачем, и косил лужки. Счас озлобился, из-за сына-то... Дак ещё есть ли сын, спросить?! - И гость высморкал из одной и другой ноздри.

- Он, - сказал я, - не поминал лужки.

- Ну, бывай! - Заговеев тянул на прощание руку и выходил во двор. - Знал, что врёт пёс... Травка, Михайлович, там обильная!

- Ты бы, - крикнул я, - на себя их вписал как собственность. А то мало ли? Вдруг Закваскин оформит их?

- Это ты, что сынок его шишка? Я сынку ухо драл! Своровал он бумаг с гербом пыль пускать; из тюрьмы прям к папаше, чтоб подкормиться. А вот с лужками... Есть га, больше не выбить. Коль, как Магнатик, чтоб фирма-бизьнес, - дали бы. Но тогда им налог. Мне нужно? Мне бы покос, все бизьнесы. Вот, Михайлович! - Он помял свою шапку. - Прихватизация! Всё опять верхам, им - хоть тыщу га! Глянь, Мансарово гикнулось, да Тенявино раньше; фермы разобраны, сплошь бурьян... А как надо бы? Низу волю дай! Снизу строится!