Цейтнот. Диалог поэта и философа - Шульпяков Глеб Юрьевич - Страница 3

{Философ} По моим наблюдениям, футбол здесь имеет то же значение, что и карнавал. Он реализует жажду событий и перевоплощения. О самой игре я беседовал с разными знакомыми. Не люблю группировать людей, но скажу, что это были не только фанаты игры и «обычные немцы», но и маргиналы – художники, профессора, даже бомжи. Некоторые охотно играют сами, хотя футбол здесь явно не массовый спорт, как в Бразилии. Это медийный феномен. Так вот, по моим наблюдениям всерьез от футбола как от образа жизни «фанатеют» только молодые мужчины «народного» склада. Громко, агрессивно, напористо. И их девушки тоже, чтобы не отличаться. Остальные подключены к футболу через СМИ и «болеют» по инерции – так же, как негодуют по поводу «израильской агрессии», не вникая в смысл. Вникать в смысл у «нормальных людей» вообще не принято, пока не случается личный мотив. Тогда человек задумывается. Все остальное полностью принадлежит инерции. Те же, кто все же старается ответить на вопрос о смысле, видят его в красоте игры, ее стратегических глубинах, с видным удовольствием идентифицируя себя со своей командой, но вряд ли с сосисками, которыми немцы гордятся только за границей, а у себя пугают ксенофобов: типа, если бы не иностранцы, до сих пор бы сосиски с квашеной капустой ели. Из области еды гордятся лишь чистотой пива без химии и сотнями сортов отменного хлеба. Что же касается футбола, то радикально критичны (обычно это те же, которые уезжают от карнавала) лишь молодые анархисты и эзотерически настроенные маргиналы.

{Поэт} На Рейне есть крошечный средневековый городок «из табакерки» – Бахарах. Там я набрел на антикварную лавку. Среди разнообразного барахла в ней продавался рубанок. Хозяин сказал, что это рубанок местного плотника, который давно умер, Йозефа. Деревянный, отполированный руками рубанок. Я вспомнил, что в этой земле (и на Мозеле) очень много храмов, посвященных Святому Иосифу Плотнику. Кормильцу и Наставнику (земля-то ремесленников). В том, что этот плотник тоже «Иосиф», мне привиделся некий смысл, и я даже купил рубанок. Или все это мои фантазии?

{Философ} Как представитель живого слова, ты в старом рубанке увидел магию, а в романтическом образе бывшего владельца – библейский персонаж. Поначалу я настроился на этот образ, но сразу представил себя в том магазинчике, и вся убедительность красивого образа ушла в землю, засыпанную фабричным гравием со склада индустриальных отходов. То имя, которое кажется тебе культовым, на самом деле – просто одно из самых распространенных имен в своем поколении. Оно связано с духом времени того поколения. В Германии у каждого поколения есть свои имена. Сейчас, например, популярно имя Леон, в нем закодирована некая открытость на романский юго-запад с его культом хорошей еды и мягким климатом. Девушку лет двадцати нередко зовут Сара или Надя – это взгляд на восток Европы под влиянием «ветра перемен» начала 90-х. Мужчин под пятьдесят называют Дитер или Вальтер, а женщин – Эльке или Уши (свойское от Ульрика), это отголоски демократичного севера с его эмансипацией, эгалитаризмом и социальностью. В первом послевоенном поколении (тех, кто должен был разгребать разруху) мальчиков часто называли Карл-Хайнц или – в регионах южнее Кельна – Йозеф, имя, распространенное именно в католических семьях.

О реальном культе последнего мне мало известно, но могу себе представить, что весьма прагматичная католическая культура в соответствующих регионах Германии, особенно на Мозеле или в Эйфеле, подает христианского Иосифа как «нашего человека». Он мастеровой, а культ ремесленничества в Германии со средних веков чрезвычайно высок по экономическим соображениям, это факт. Средний класс до сих пор верит в свою избранность, а на рекламных плакатах иногда появляется мотив ремесла типа: «Вначале были небо и земля. Остальное сделали мы». К тому же новозаветный Иосиф – ответственный отец, а это уже реально воплощенный образ, продукт социальной инженерии. Все немецкие отцы одинаково много времени проводят с детьми, поучают их одинаковыми фразами, с одинаковыми манерами и даже в одинаковой одежде от Джека Вольфскина. Я не иронизирую, это на самом деле так. С прагматической точки зрения это изумительно. Но меня лично коробит эстетически, когда в такой степени клонируют людей по их социальной роли. Женщины среднего возраста при этом часто открыто безнравственны, невоспитанны, но это уже другой культ поколения – культ Пеппи Длинныйчулок. Теперь он отошел, и у девушек другие идеалы: от средневековой романтики до полного социального безразличия. Что касается католиков, а их здесь примерно половина, то они мне как люди всегда были понятнее, ближе к советскому воспитанию, что ли.

А вот вопрос к тебе… Почему в России, которая так ревностно ищет корни своей самобытности, не часто дают древнерусские имена?

{Поэт} Подчеркнуто древних имен у нас нет, никаких Гостомыслов или Изяславов, боже сохрани. Эти корни никому, кроме исследователей, не внятны. Ближе по времени тоже пусто. Но это не так важно, поскольку корней никто особенно не ищет. Советская власть их давно выкорчевала. А если найдешь корни, то что с ними делать? Когда вокруг тебя другая страна с другой «культурой» и «этикой»? Никто не рискует быть «белой вороной». Максимальная глубина прошлого у большинства – это советский период. Сережа, Алеша, Юра, Володя, Мария, Зинаида, Наталья – простые и ясные имена людей тех поколений. Героев той страны. Хотя чаще называют просто в честь предков, дедушек и бабушек. Это единственный корень, внятный обывателю. Если вникать в «корни» серьезно, становится просто страшно – насколько безвозвратно и жестоко они были уничтожены. Хотя современное поколение детей мигрантов из Азии часто носит «окрашенные имена»: Айдар, Марат, Гюзаль. В этой среде есть тенденция сохранить если не уклад, то хотя бы традицию. Многие именуют, исходя из другой прагматики. Кто ориентируется на выход в мир, на открытость миру, выберет что-то интернациональное, Соня или Саша. Если нужно подчеркнуть «русскость» (но не «посконность») – выбирают Никиту или Анастасию. Моя добрая знакомая, которой безразличны религиозные и исторические искания, вообще назвала дочку Ясной. Для нашего уха это звучит язычески, но слух не режет. Видимо, в этом и есть часть «странного духа времени», о котором мы говорили в предыдущем диалоге – что языческое имя сегодня оказывается самым нейтральным. Кстати, одно из самых распространенных имен на юге России, в Краснодарском крае – тоже языческое, Светлана.

{Философ} Я давно заметил, что русские туристы охотно романтизируют Германию. И тебе это свойственно, причем не столько словом, сколько делом. Несмотря на то, что под завесой темных облаков холодно и сыро, природа пахнет лишь плесенью, при минимуме сервиса не дешево, к пиву не дают закусок, а русскую душу мало кто ценит, как и любую другую, – ты приезжаешь с заметной периодичностью. Почему?

{Поэт} Русскую душу мало кто ценит и здесь, в России. Но разве это важно? Душа не для этого, а с погодой нам не повезло гораздо больше. Смотри: мое отношение к Германии и вообще к чужим странам складывается, как у любого иностранца, из внешних ощущений. И первое, что я понимаю про себя в этой стране, – что здесь я чувствую себя менее чужим, чем в других странах. Эта среда менее чужеродна мне. Почему? Давай сделаем предположение. У меня есть ощущение, что немцы внутренне чрезвычайно одержимые, эмоциональные люди. И мне это близко, русский человек такой же. В то же время я в восторге от немецкой «машинерии». От контроля над собственной одержимостью. Это то, чего мне не хватает дома – упорядоченности и самоконтроля. В России я ностальгирую по форме. Мне не хватает в ней завершенности. Стройка длиной в несколько веков (Кёльнский собор) у нас попросту невозможна. Идем дальше. Если поэт во мне считает, что «слышит» германского «шамана», который сидит в каждом немце, то как прозаик я полностью на стороне немецкого «орднунга». Упорядоченности над произволом. Внутри каждого прозаика должен сидеть немец, поскольку дело прозы – упорядочивать. Еще несколько предположений. В Германии меня устраивает баланс между национальным и мультиэтническим. Для человека из Москвы, где нет ни одного по-настоящему арабского или японского ресторана или магазина – это интересно и комфортно. Мне нравится, что немцы как люди – плохие артисты и то, что они говорят, означает именно то, что они говорят. Но в отличие от «артистов» (итальянцев, французов) немцы обладают способностью видеть «сны о чем-то большем». И в этом они снова похожи на русских. Еще – я вижу, что типологически некоторые большие города Германии похожи на Москву. И здесь, и здесь чудовищно большая доля современной застройки в центре города. По разным причинам (там война и бомбежки, тут советская власть). Опять же огромен «германский» след в русской литературе. Хотя спесь Набокова, который издевался над немецким бюргером, смешна, он был барчук и не понимал, что такое культ ремесленничества, передаваемый из поколения в поколение. Мне по душе германская природа, в ней тоже есть баланс. Она не сентиментальна. В ней есть приподнятость, но нет подавляющего американского пафоса. Она не соразмерна человеку (как, например, природа Грузии) – а говорит о том, каким человек мог бы быть. Еще – в городах Германии меня подкупает невероятно насыщенная музейная и вообще культурная жизнь, это тот язык, который я понимаю без переводчика. При том, что Германия живет в постинтеллектуальном состоянии, когда коробку с 22-мя дисками Стравинского можно купить на уличном развале за 15 евро. Но в Москве такое просто невозможно. Ты снова скажешь, что все это мои романтические фантазии. Что свою Германию я просто выдумал. Скорее всего да. Но. Мое убеждение состоит именно в том, что только следуя за собственно выдумкой, за химерой, можно открыть что-то по-настоящему новое и важное – и в себе, и вокруг. Как ты считаешь?