Сократ и афинская демократия - Зберовский Андрей Викторович - Страница 33

Это маевтическое прозрение, некое откровение, для античного человека казалось поистине бесовством, теми самыми пресловутыми «чарами Сократа», которые откровенно пугали афинскую общественность. Видя, как их дети преображались, становились поистине Другими, осознавая, что последствия воспитательного эффекта от бесед с Сократом явно совсем иные, нежели от посещения школы, многие родители попросту боялись потери управляемости над своими детьми, боялись обретения ими тех ценностей, что войдут в конфликт с теми традициями, что были для тогдашнего афинского общества по сути каноническими.

Однако до осуждения Сократа тогда, когда он начал широко применять свою маевтику, было еще далеко. Согласно Платону и Ксенофонту, Сократ начал применять свою маевтику тогда, когда ему было только за тридцать, и именно тогда он очаровал и притянул к себе Алкивиада, Крития и Хармида. И как и все, что делал Сократ, начал он применять ее явно сознательно. И теперь уже четко понимая механизм маевтического диалога, нам следует еще раз вернуться к сформулированному в начале главы вопросу, зачем же он это делал? Отвечая же на этот вопрос, хочется сказать о том, что процитированные нами выше А. В. Подосинов и Дж. Г. Льюис, очень точно передавая технику и механизм воздействия Сократа на собеседника, пусть и фиксируя на этом мысль, отмечают главное: целью этих диалогов являлось вовсе не познание, а передача от Сократа к собеседнику неких четко направленных мыслительных импульсов!

Почему не познание? Да хотя бы просто потому, что при анализе сократических текстов становится понятно: ничто не мешало Сократу

приходить к каким–то выводам и давать более или менее точные дефиниции тех или иных качеств, предметов или явлений. Однако он этого не просто не делал, но совершенно явственно, иногда попросту уходил от этого, вновь и вновь начиная кружить с собеседникам вокруг да около.

Что же хотел Сократ, если не поделиться и не навязать другим людям свои наблюдения? Судя по всему, другого: Его задачей было тестирование, проверка максимально большего числа окружающих его людей «на разумность», по сути, провоцирование собеседников на то, чтобы они так сильно удивились своему незнанию того, что они до этого считали очевидным, что после этого они уже не могли оставаться такими же обычными обывателями, какими они были до беседы с Сократом.

Взяв на себя функции быть одушевленным множителем того дельфийского призыва, что когда–то так потряс его самого («Познай самого себя!»), тем самым Сократ как рентгеном просвечивал людей, выявляя тех, в ком была скрыта божественная сила интеллектуального творчества, и как бы «вводя их в строй», увеличивая в обществе число тех людей, кто подобно ему самому, начинали усиленно анализровать то, что, по мнению большинства, вовсе не требовало анализа. А сам этот их анализ, равно как и анализ самого Сократа, вполне закономерно тут же приводил к обнаружению в обществе (в том числе конкретно в афинском) таких недостатков и откровенных изъянов, которые требовали немедленного исправления.

Итак, с нашей точки зрения, в своих маевтических беседах Сократ не обменивался мнениями и не старался найти единомышленников. Поскольку он старательно скрывал свои взгляды, то по сути у него не было единомышленников. А не приходил он (во всяком случае публично) к каким–то конкретным мыслям, видимо, потому, что для Сократа было важно не рождение какой–то мысли, важно было рождение мыслителя, важно было количественное увеличение тех людей, в ком обнаруживался божественный дар творчества, биение интеллекта.

Таким образом, подводя итоги данной главы, выделим специфику нашего собственного понимания сути (в том числе социальной) маевтики Сократа:

1. Сократовская маевтика на самом деле имела цель помочь родиться вовсе не правильной мысли, а правильному (с точки зрения Сократа) мыслителю.

2. Сократовская маевтика помогала Сократу преодолеть свое интеллектуальное одиночество, она производила на свет таких новых мыслителей, которые, взятые вместе, позволяли Сократу создавать уже целую интеллектуальную среду, творческое микросообщество в рамках афинского полиса.

3. Количественное увеличение интеллектуалов в духе Сократа объективно увеличивало количество недовольных неправильным устройством мира (ведь интеллектуалы всегда им недовольны), что превращало Сократа из просто интеллектуального индивида в некий центр интеллектуального уже сообщества. Причем такого сообщества, которое поскольку было творчески интеллектуальным, автоматически оказывалось идеологически активным.

И то, что сам Сократ этой его идеологической активностью сам не управлял, проявлял к публично–политической деятельности внешнюю

пассивность, по сути ничего не меняло: каждая удачно проведенная

маевтическая беседа не просто помогала кому–то осознать себя как интеллектуально–творческую личность, не просто создавала еще одного ученого или просто мыслителя, но и объективно увеличивала число не просто недовольных существующим строем, но число тех, чье недовольство было достаточно интеллектуальным, мировоззренческим, идеологическим и потому особенно общественно опасным!

Да, несомненно: сам Сократ не претендовал на роль воспитателя «умников», он претендовал лишь на роль того, кто помогал тем «умникам», в ком от рождения уже был заложен божественный дар творчества осознать, что они «умники», что они особые, особенные, иные, другие по отношению к другим людям. Однако сама эта «другость» и «иность», по мнению Сократа, являлась тем основанием, тем божественным и человеческим правом, на основе которого эти божественные «другие», озаренные интеллектом, могли претендовать на изменение общественного устройства.

Впрочем, для того чтобы перейти к расшифрофке нашего последнего тезиса, нам следует рассмотреть еще и то оригинальное отношение Сократа к проблеме познания и связанной с ней и имеющей значение для общества проблеме интеллектуального и идеологического ученичества. А потому в следующей главе мы поговорим о сократовском понимании сути познания и сути ученичества.

Одна из тех особенностей, что принципиально отличала Сократа от остальных мыслителей его времени, заключалась в том, что его так называемые маевтические беседы при ближайшем рассмотрении вовсе не имели своей целью достижение какой–то истины, совершение такого вывода, который в какой–то степени являлся конечным и мог являться основанием для дальнейших шагов к познанию чего–либо. По мнению видного специалиста по творчеству Сократа В. С. Нерсесянца, все дело было в том, что афинский философ, разочаровавшись в успехах натурфилософии, просто перевел проблематику познания в новую плоскость, сделав предметом философского познания само знание, таким образом, уже не познавая мир, а познавая сам процесс познания, познавая прежде всего в процессе создания так называемых родовых понятий — «прекрасное», «безобразное», «доброе, «злое» и т. д. [1].

Соглашаясь с В. С. Нерсесянцем, что действительно величие Сократа заключается в том, что он впервые начал всерьез задумываться о самой методике познания и, начав формализовывать категориальный аппарат познания, уверенно вышел на ту дорогу, на которой его последователи Платон и Аристотель сумели создать и научную логику, и научный категориальный аппарат, тем не менее следует учитывать и то обстоятельство, что:

Первое. Маевтические беседы являлись инструментом для самопознания самого Сократа, когда его собеседники превращались в то самое «зеркало», вглядываясь в которое, Сократ иссследовал и самого себя, и свою мудрость. В платоновском «Кратиле» Сократ говорит об этом так: «Добрый мой Кратил, я и сам давно дивлюсь своей мудрости и не доверяю ей. Видимо, мне еще самому нужно разобраться в том, что я собственно говорю. Ибо тяжелее всего быть обманутым самим собой. Ведь тогда обманщик неотступно следует за тобой и всегда находится рядом, разве это не ужасно? И потому, видно, нам следует почаще оглядываться на сказанное собой и другими и пытаться, по словам того же поэта, «смотреть одновременно и вперед и назад» [2].