Там, где кончается волшебство - Джойс Грэм - Страница 23

Пол в небольшой приемной лоснился от мастики; доски похрустывали под ногами. Огромные настенные часы бесцеремонно тикали; из всех щелей тянуло ненавистными саше. За столом восседала важная дама с белым накрахмаленным воротничком. Взяв у нее анкету, я пошла в кафе на Лондон-роуд, где села за столик и стала заполнять ее под стрекотание хромированной кофе-машины.

В одном из пунктов спрашивалось про предыдущий опыт работы. Я написала, что около пятидесяти раз ассистировала в приеме родов. Потом зачеркнула и исправила на пятьдесят пять. О том, что несколько раз я принимала роды сама – у Банч и еще у пары женщин, когда Мамочка по каким-то причинам не могла прийти, – я упоминать не стала. В одном из пунктов требовалось указать фамилию акушерки, обучавшей меня когда-либо. Я принялась вписывать фамилию Мамочки, но вовремя спохватилась, что это может обернуться против меня. И вычеркнула.

Моя заполненная анкета была похожа на тетрадь кого-нибудь из нерадивых учеников Джудит. И все-таки я отнесла листок в приемную и всучила женщине с накрахмаленным воротничком. Я попыталась поскорее улизнуть, но она окликнула меня.

– У вас не все пункты заполнены, – прошепелявила она.

Я возвратилась к столу; паркет предательски скрипел под моею нервной поступью. Изящной шариковой ручкой она пометила тот пункт, где спрашивалось, в каком государственном учреждении я раньше работала. Я объяснила, что не работала ни в каком государственном учреждении. Она опять взялась просматривать анкету, и эти секунды, безжалостно отмеряемые тиканьем настенных часов, казались бесконечными.

– Но вы же указали, что у вас есть опыт. Смотрите. Пятьдесят пять родов.

– Да.

Дама взглянула на меня поверх очков:

– Обман тут не пройдет.

Я покраснела. Хотелось плюнуть ей в лицо.

– Никто вас не обманывает!

– Но… сколько же вам лет? Когда вы начали… ассистировать?

– Когда мне было тринадцать. – И я сказала чистую правду. Как только у меня пошли месячные, Мамочка заявила, что мне пора знать, откуда берутся дети.

Дама опять взглянула на меня поверх очков:

– И как же звать ту акушерку, которой вы помогали?

Пальцы мои взметнулись к заколкам. Пока я размышляла над ответом, часы затикали еще безжалостнее, а вонь от саше стала еще непереносимее. Я промычала, что работала с разными. И выскочила из здания. Помчалась в Виктория-парк, не останавливаясь, пока не выдохлась. Присела на скамейку рядом с белой мемориальной аркой, распустила волосы и сидела так два часа кряду.

Вернувшись домой, я обнаружила у водокачки Чеза. Он наполнял водой бидоны из-под молока.

– Привет, Осока! – крикнул он. – Ты же не возражаешь?

– С чего мне возражать?

Конечно, я бы с удовольствием на него подулась: какого черта они тогда смеялись надо мной? – но выяснилось, что дуться на него не получается.

– Проблемы с землевладельцем продолжаются?

– Нас выкинут что так, что эдак. – Я объяснила, что мы задолжали за аренду и что наш дом принадлежит Стоуксам.

– Прям феодальный строй какой-то, мать его за ногу, – приободрил меня Чез. – На дворе тысяча девятьсот шестьдесят шестой год, а ты до сих пор должна платить оброк этому ублюдку. Ни хрена себе! Да пошел он в жопу! Если тебя турнут, будешь жить с нами на ферме.

– С вами?

– Если захочешь. Грета считает тебя долбаным оракулом. Люк – невероятной красоткой. Ты без проблем вольешься в коллектив.

Чез откатил потяжелевший бидон к фургону и, приподняв, поставил его в багажник. А он, оказывается, силен. Я чувствовала запах свежевыступившего пота.

– Не представляю только, как в ваш коллектив вольется Мамочка, – парировала я. – Она ни за что не пойдет в цыганский табор. – В котором к тому же сквернословят, добавила я про себя.

– У вас со старушкой имеются предложения получше?

У нас их не было. Джудит не предлагала – просить сама я бы не стала. А времени на размышления оставалось все меньше. И хоть я понимала, что он говорит на полном серьезе, я знала совершенно точно, что Мамочка ни за что не уживется с такими, как Чез.

– Мы живем тем, что пошлет земля, и нашей землей может владеть любой, кто хочет жить и пользоваться ее дарами. – Он потащил к фургону последний бидон, а я пошла рядом.

– Я думала, земля там твоя.

– Нет, – молвил он. – Собственность – это кража[3].

– Да ладно! – удивилась я. – С чего бы это?

Он пропустил вопрос мимо ушей, хотя мне было правда интересно. Собравшись запрыгнуть на водительское сиденье, он вдруг спросил:

– Хочешь прокатиться? Посмотреть на все из кабины? Поехали, Осока. Я ж знаю, тебе любопытно.

Он улыбнулся, поднял брови домиком, и в этот момент что-то внутри меня отпустило, что-то очень глубоко внутри, где-то в районе матки, – всего на долю секунды.

Пока мы тряслись на ухабах, Чез беспрестанно поворачивался ко мне и улыбался. Руки мои зажили отдельной от меня жизнью. Они то хватались за торпеду, то вцеплялись в дверную ручку, то прикладывались к спасительным заколкам. Когда Чез наконец заметил, что я немного нервничаю, он снова улыбнулся:

– Ты как?

– Смотри на дорогу, – прошипела я.

– Смешная ты.

– Смешная? Щедрая похвала из уст немытого хиппи.

На ферме Крокера фургон с размаху остановился. Чез выскочил, обежал машину и распахнул передо мною дверь, как перед высокопоставленной особой.

– Я и сама бы справилась, – буркнула я.

Здесь было необычайно пусто для действующей фермы. В грязи что-то поклевывали несколько род-айлендских красных, а с высоты несвежей навозной кучи на меня взирал видавший виды петух. Двое сонных гончих и малая английская борзая лениво подошли ко мне с намерением обнюхать. Постройки фермы медленно, но верно проседали, а все сельскохозяйственные машины, которые мне довелось увидеть, насквозь проржавели. Не очень-то похоже, чтобы кто-то здесь «жил тем, что пошлет земля».

– Заходи! – воскликнул Чез.

Я молча скрестила на груди руки. Мне вовсе не хотелось заходить. Но он уже открыл передо мною дверь.

На кухне в дровяной печи горел огонь и было на удивление тепло, хотя и пусто. Откуда-то из комнат доносилась странная музыка. Я никогда такой не слышала, и было непонятно, нравится ли мне она. В воображении она будила образ солнца, отражающегося в тонких ручейках стекающей патоки. Но в ухо заползала, как насекомое.

– Откуда эти звуки? – спросила я.

– Пойдем, – ответил Чез и повел меня вглубь дома.

На улице был яркий день, но в комнате, куда мы забрели, благодаря задернутым занавескам стояла полутьма. Везде горели свечи. По стенам на матрасах валялись люди, все курили. Тут же играло несколько детей. Все пребывали будто в полусне и мало обращали на меня внимания. В куче валявшихся я узнала Люка. Он вяло помахал мне. Я чуть не наступила на проигрыватель – так вот откуда доносилась музыка. Я опустила взгляд на пластинку. При виде этих сонных, сидящих среди бела дня в потемках трутней, я думала лишь об одном: какая зряшная трата свечей.

В углу вдруг кто-то зашевелился, среди теней мелькнула пара окосевших глаз и подмигнула мне. Грета. Она освободилась от объятий ребенка и подошла, прижав меня к себе с такою силой, будто я была ее сестрой – давно потерянной и вдруг нежданно обретенной. Я просто не знала, куда мне деться от неловкости; старалась по возможности не морщить носа. Грета почувствовала, что мне не по себе, и отвела меня обратно в кухню, пообещав кусок бисквитного торта с чашкой чая. Чез вышел вслед за нами.

– Какие жуткие звуки! – снова запричитала я, когда мы сели за кухонный стол.

– Ситар. Индийский инструмент. Эта музыка из Индии.

– Там ей и место, – не унималась я; бог знает, что будет, если слушать ее целый день.

Чез засмеялся:

– Ситар очень сложный инструмент.

– Не сомневаюсь, – отрезала я и повернулась к Грете. – Там, в комнате, был твой ребенок?