Кожаные перчатки - Александров Михаил Владимирович - Страница 24

После удачного боя с чемпионом страны я нежданно-негаданно стал почти знаменитостью.

Началось с утра. Знакомый киоскер сказал, когда я попросил спортивную газету:

— Там, парень, о тебе пишут! Целая, поди, страница…

— Как так — пишут? — испугался я. — Это еще зачем?

Было странным увидеть собственную физиономию, порядком искаженную ретушью, но все-таки похожую, на газетном листе. Было неловко читать о себе громкие слова, вроде того, что отныне молодой талантливый тяжеловес Николай Коноплев может быть с полным основанием отнесен к элите бокса.

— А не скажете, что такое элита?

Я робко спросил об этом, после некоторого колебания, у разомлевшего от духоты соседа в трамвае. Он, подумав, сказал, что это что-то из области животноводства, породистый хряк или что-то в этом роде. К сожалению, он не знает точно, лучше заглянуть в энциклопедический словарь.

На работе ребята встретили меня, как именинника. Напрасно я вздумал ломать комедию, притворился, будто не знаю, с чем они меня поздравляют. Краешек спортивной газеты торчал из моего кармана. Пришлось сознаться, что действительно было такое дело, дрался с самим чемпионом страны. Да и распухшую кисть руки и боевые, смазанные зеленкой ссадины некуда было девать.

— Слушай, Колька, а что такое элита? — как всегда некстати, сунулся Лешка.

— Черт его знает, — покраснел я, думая, что, если правда то, что сказал человек в трамвае, неплохо бы прижать на узенькой дорожке вчерашнего репортера.

Но что такое практически элита, как она выглядит в жизни, я очень скоро стал познавать.

Что ни день случалось со мной такое, о чем я никогда раньше не мог и помышлять.

Сидел в мастерской, перематывая обмотку якоря мотора, вдруг заявляется не кто иной, как сам директор завода Порфирий Платонович.

— Ну показывайся, какой ты есть, герой. Где ты тут прячешься!

Не привыкли мы к столь высоким посещениям. Зарделся я, растерялся, вскочил, спрятал за спину забинтованную руку, ищу глазами Ивана Ивановича.

Директор похлопал по плечу: «Здорово, здоров!» Директор заметил, что рука забинтованная, пожурил Ивана Ивановича:

— Что смотришь? Не годится, товарищ руководитель. Надо бы полегче работу дать, раз есть травма. О людях заботиться надо, уважаемый, заботиться. Понятно?

Вспомнил директор, как когда-то сам хаживал стенка на стенку по льду Бабьегородской плотины, изобразил, как, бывало, любил давать с тырчка, под дыхало.

Сказал мне Порфирий Платонович, чтобы я прямо к нему заходил, когда есть в чем нужда:

— Заходи, не стесняйся. Мы ведь понимаем тоже, что к чему…

Только мы успели обсудить, что бы это значило, что сам Порфирий Платонович пожаловал, только решили, раз такое приключилось, надо ковать железо, пока горячо: просить вентиляцию в мастерскую, спецовки новые…

— Сам пойдешь! Пассатижки еще попросишь, кусачки и прочее, — горячился Иван Иванович.

Только мы все это обсудили — новые гости! На этот раз Сергей Анисимович, председатель завкома, собственной персоной валит в мастерскую. Знали мы его как мужика на редкость прижимистого, у которого не то что путевочки какой-нибудь, снега не выпросишь посреди зимы. Потому и пораскрывали рты, когда вдруг Сергей Анисимович, посетовав на всякий случай на скудность профсоюзных средств и жадность вышестоящих профсоюзных органов, сам предложил, куда ни шло, выделить путевку в дом отдыха!

— Ну, хоть тебе, Коноплев… Рука, слышал, хворая? Бери, лечись, пей мою кровь…

Схватили мы и путевку по горячим следам. Правда, отдыхать отправился вовсе не я, а Игорек Кузовкин, хилый парнишка, ученичок, совсем сомлевший в то лето от неслыханной жары. Но завкому о том зачем знать? Его дело выделить путевку, а уж мы сами разберемся, кому она нужней.

Даже Женя Орлов, парень непримиримый, видящий подозрительным оком своим в каждом из ребят на заводе лодыря или мелкого саботажника, даже Орлов, встретив меня, улыбнулся, чего с ним никогда не случалось, сказал, отвернув вбок глаза:

— Дурость сплошная этот твой бокс… Да ладно, валяй дерись. Хотел тебя нагрузить кое-чем. Ладно, подожду…

Дома ждал меня Виталий Сергеевич Половиков. Был он недоволен тем, что я пришел с работы поздновато.

— Варварство все-таки у нас хоть лопатой греби! Не могут, что ли, пораньше отпускать спортсмена?

— А с чего это они будут отпускать пораньше? Я что — больной? Или, может, кормящая мать?..

Не было, между прочим, у меня сомнения в том, что занятиям у Половикова придет конец в тот день, когда наш старик даст сигнал трубить сбор.

Очень я ждал — скоро ли мы опять соберемся вместе, скоро ли растянем канаты нашего старенького ринга, там, на полянке в Измайлове. Вместе с тем меня крепко тревожила предстоящая встреча с Аркадием Степановичем, да и с ребятами тоже. Как ни крути, совесть не чиста. Плохо, безобразно плохо, что я изменил, переметнулся, оказался настоящим предателем. И нечего юлить, пытаться оправдывать себя: хотел, мол, только попробовать и ничего больше; в меня все не верили, а выходит — напрасно не верили…

Нечего было юлить. Сто раз я представлял себе, как появлюсь среди наших, и сто раз получалось неважно. Порой казалось, что все обойдется, поймут, надо только честно признать: «Виноват, делайте, что хотите… Нечаянно как-то вышло…» Но тут же кто-то насмешливый и беспощадный приговаривал с кривой усмешкой: «Как же, жди! Сам до сих пор бережешь газетку, в которой про тебя написано, то и дело разглядываешь, нравится… А другие, значит, дурачки? Должны поверить — нечаянно?..»

Что бы не случилось — пусть скорее. Не отвернутся же вовсе, не могут…

В секции бокса, руководимой Виталием Сергеевичем, мне не быть. Это я знал точно. Здесь был превосходный боксерский зал: высокий, с широкими окнами, выходящими в парк. Оборудование было новеньким, блистало лаком. По вечерам мягкий свет многих ламп разливался по залу, не беспокоя глаз. Отличным был душ, кабинок пятнадцать, не меньше, с тугим напором горячей воды.

Казалось, что можно еще желать боксеру? Тем более что и внимания на тренировках к тебе хоть отбавляй. Половикову помогали четыре ассистента, как он их называл. Сам Виталий Сергеевич не сидел, как наш старик, был энергичен, успевал поработать с боксером на лапах, посудить вольный бой на ринге, заметить и поправить ошибку у того и у другого в упражнении на снарядах.

Дух деловитости и подтянутость царили на тренировках. На стене, во всю ширь, висел совершенно правильный по идее призыв: «За массовость и мастерство!»

И все же мне здесь было не по себе. По-моему, даже дышалось трудней, чем в нашем тесном зальце в Трехгорном.

Постепенно формировалось это ощущение. Пожалуй, первое, что меня поразило, — резкое разделение занимающихся в секции на две изолированных друг от друга группы. Какое-то жестокое разделение, будто высшая и низшая расы. У старика мы все были вместе. Тот, кто знал и умел побольше, помогал, конечно, тому, кто не знал и не умел еще ничего. Я сам прошел через это. Помню, Сашка мучился со мной не одну неделю, пока не выучил легко и непринужденно обращаться с коварной скакалкой. Помню, как маленький Арчил, которого я наверняка смог бы удержать на ладони, часами натаскивал меня, верзилу, в науке укрощения груши, веселясь, понятно, когда она, проклятая, отскакивая не так, как положено, стукала меня пребольно в лоб… У старика никому бы в голову не пришло сказать незадачливому парнишке: «Уходи, ничего из тебя не выйдет…» Мы вместе, наконец, мыли пол в зальце и драили окна. Попробовал бы кто-нибудь отлынивать! Схлопотал бы вмиг от старика «поганого аристократа» да еще приказ: пять тренировочных дней мыть одному пол! В секции Половикова были аристократы и была масса. Я почувствовал это в день прихода. Изголодавшись по боксу, я заявился раньше всех, хотел поскорее раздеться, поразмяться. Но уборщица в раздевалку не пустила.