Драма советской философии. (Книга — диалог) - Толстых Валентин Иванович - Страница 17

Так сложилось, что я эту книжку защищал в качестве кандидатской диссертации, Эвальд Васильевич пришел. И главным и самым впечатляющим было его выступление. Он очень тонко и аргументированно доказывал, почему моя теоретическая позиция неверна. А заключение было «технологическое». Он размышлял о том, как бы изменить процедуру наших защит. Ну какая это кандидатская? Вообще — то нужно было в данном случае ставить вопрос о защите докторской. Это после разноса! И при том, что сам еще был кандидатом. Я говорю это к тому, какой это был крайне нетерпимый человек. И он всегда оставался таким нетерпимым. Наиболее эмоционально он воспринимал не бытовые вещи. Как подлинный философ очень эмоционально, иногда просто до ярости воспринимал он вещи сугубо интеллектуальные, идейные. Здесь вся гамма человеческих проявлений была сразу налицо. Кстати, на этом мы и сблизились. С тех пор я стал к нему ходить.

Дом у него был прекрасный. Сразу заводили на кухню, давали первое, второе. И если хозяин был в духе, он садился рядом и меня ругал, ругал, что все у меня неправильно, что трансцендентальную апперцепцию я толкую неверно, что все мои основоположения никуда не годятся. И это был чрезвычайно вкусный, подлинно философский разговор. Потом была музыка. Я музыку тоже очень люблю, правда, Вагнера переношу в небольших дозах, а Эвальд Васильевич был в этом смысле совершенно ненасытен и очень обижался, если вдруг замечал, что «Полет валькирий» не всех приводит в экстаз.

Я, может быть, невразумительно пытаюсь рассказать, что это был за человек.

Что касается теории, я был не согласен с Эвальдом Васильевичем по всем пунктам. И по сей день остаюсь не согласным с ним по всем пунктам. Ну что? Я его люблю! Царствие ему небесное.

Еще один момент, что касается несогласия. Тут, конечно, дело было не просто в противоположности кантианства и гегельянства. Дело в том, что Эвальд Васильевич был одним из немногих подлинных коммунистов. Он был подлинный, настоящий, красивый марксист. А марксизм — это крупное направление в истории мысли, в истории философии. Я не знаю более точного, адекватного выражения этого духовного направления. Во всяком случае, в нашей среде, в нашей философии это был прежде всего Эвальд Васильевич Ильенков. И, конечно, я не мог быть согласен с ним в этом, самом главном для него пункте.

Тут я уж перейду к теме, которая была поднята, — трагедия Ильенкова. Трагедия была. Трагедия колоссальная. В чем была трагедия этой личности, я пытаюсь сейчас осознать задним числом. У меня была трагедия. У него была трагедия. У нас были разные трагедии.

Он был человеком открытым. Вообще говоря, у него была «метафизическая» возможность быть человеком открытым, потому что он был убежденным коммунистом в коммунистическом обществе. А я был человеком подпольным. Тут уж некуда деваться — просто разные биографии. Я родился в бараке, в семье сбежавших раскулаченных, с отношением к коммунизму, заданным на генетическом уровне.

А он открытый, искренний, прозрачнейший коммунист, у которого представления такие: вообще — то все делается правильно, беда только в том, что дураки у власти, или еще хуже — сволочи. Если бы поменять на умных и честных. Правда, непонятно, как менять. Он осознавал мучительно, что что — то не так, и скверно, и плохо. Почему не так? Ну да! Ах, Лукач!

Я, конечно, не всегда решался с ним спорить, потому что, в общем, я не мог назвать его своим другом. У нас был период очень тесных отношений, но он был для меня старшим. А может быть, дело не просто в возрасте. Ведь в то же самое время я мог совершенно прямолинейно все «рубить» Алексею Федоровичу Лосеву, который был еще старше. Но там я сам мог быть совершенно открытым. А с Ильенковым я чаще помалкивал и лишь про себя думал: «Ах, Лукач!» Слава тебе, Господи, что не Лукач у нас, не его политическая ипостась — Троцкий. Наверное, было бы еще хуже, чем Сталин. То есть расхождения тогда шли, конечно, не только на уровне философских принципов: кантианец — гегельянец. Они шли на уровне биографий. Если бы у меня было время, я мог бы обосновать, как это смыкается. Это смыкается органично.

Конечно, Эвальд Васильевич, как и любой крупный мыслитель, переживал трагедию. И трагедия его была, с моей точки зрения, трагедией метафизической. Это не просто трагедия коммунизма в нашей стране, в России, это трагедия коммунизма как такового. А трагедию коммунизма можно воспринимать как частный случай неизбежной трагичности любой человеческой крупной идеи вообще. Любой попытки перестроить этот «негодный» Божий мир в соответствии с собственными представлениями о должном — об идеальном.

Согласно библейской версии, трагедия — это следствие смертного, «первородного» человеческого греха — греха обретения человеком способности произвольно, по — своему, оценивать все сущее, в том числе и себя самого (самооценка), и в соответствии с вымышленными идеалами переделывать все в этом мире. Вот формула первородного грехопадения: «И вкусили они от древа познания, и познали, что есть добро, и есть зло». Это бунт против «Божьего мира», который отныне не принимается как единственно правильный и возможный. Нравственный долг требует от человека — творца посредством целенаправленных действий искоренять зло и утверждать добро, то есть творить новый мир — более совершенный, чем «Божий»? Вот и творим. Может быть, скоро взорвем планету.

Всякое творчество несовершенно. Оно требует искупления, преображения и… порождения нового идеала? В этом трагичность всех крупных идей и их конкретных носителей. Если понимать трагедию по — библейски.

Как человек, работающий в области социальной психологии и социологии, могу сказать, что на мое поколение, на меня лично работы Ильенкова оказали очень большое влияние. Я рос под влиянием его «Диалектической логики». И как социальный психолог я и тогда и сейчас вижу, что нет, в общем — то, никакой науки без метатеории. И такой метатеорией для меня, для моих коллег был диалектический материализм. Думаю, что Россия вернется к диалектическому материализму как к философии на качественно ином уровне. Основная функция философии — это функция самосознания, самопознания обществом себя и вообще человеком себя. И с точки зрения этого общественного самоосознания принципы диалектической логики — это та метатеория, без которой не обойтись ни на каком уровне специальных теорий или так называемых теорий среднего уровня.

В связи с этим я хотел обратить ваше внимание на то, что проблема судьбы философии, философов в обществе зависит от состояния самого общества. Дело в том, что мы можем говорить о каком — то российском пути или каком — то западном пути, и мы будем безусловно, в этом правы, но мы можем говорить и о том, что все — таки есть человек, человек во всех своих ипостасях, во все времена и во всех странах. И обратим внимание на то, что удивительным образом эти разные человеческие сообщества генерируют какие — то сходные акты поведения и мышления. Ведь одна из драм человеческого бытия заключается в том, что каждое новое поколение в любом обществе заново воспроизводят преступность. И мы никуда от этого не можем уйти, так же, как каждое новое поколение заново вызывает дух авторитаризма. И с точки зрения судьбы философа в обществе я хотел бы обратить ваше внимание на явление, которое предложил бы назвать термином, понятием «сумеречное сознание».

Дело в том, что проблема самопознания или просто самосознания на обыденном эмпирическом уровне неодинаково значима для всех людей. В каждом обществе существует довольно большая прослойка людей, о которых можно сказать, что они живут на уровне сумеречного сознания. Что имеется в виду? Если наше отражение, наше познание есть, скажем так, чувственно — образная рефлексия, то совершенно условно можно сказать, что у этих людей доминирует чувственное отношение, отражение жизни. Это некое амебное отражение: «холодно» — «горячо», они не видят деталей, они не видят реальности, у них размытое сознание, они могут только реагировать на те или иные чувственные стимулы. В отличие от этого самосознание на чувственно — образном уровне представляет собой качественно иное явление, саморефлексию другого «порядка». Можно зафиксировать факт влияния различных технологий на цивилизацию. Казалось бы, новые технологии должны были бы вызвать углубление общественного самосознания, но, увы, они не привнесли нового самосознания, я имею в виду, например, «нашествие» телевидения. Вместо формирования образного мышления в ситуации, когда ребенок читает, мы видим ситуацию, когда человек поглощает готовые картинки и воспринимает эту информацию на примитивно — чувственном уровне. Поэтому мы сталкиваемся с парадоксом: интеллектуальная элита мира апеллирует к самосознанию, но на самом деле новые технологии влекут мир к этому «сумеречному сознанию». И «драма» состоит в том, что генерация или подавление этого сумеречного сознания зависит от политической системы общества, в котором все мы живем. Можно коротко ответить на вопрос о том, в какой мере обществу нужна философия. Мы можем сказать, что философия нужна обществу в той мере, в какой данному обществу нужна самосознающая личность. Если самосознающая личность выживает, если для нее есть «ниша», тогда философия нужна, тогда наследие Ильенкова превращается из факта истории философии в фактор, влияющй на общественное сознание и формирующий его.