Драма советской философии. (Книга — диалог) - Толстых Валентин Иванович - Страница 16

Следующий вопрос, который возникает в связи с этим. Мы сейчас говорим о глобальном кризисе. Я уже подчеркнул один из аспектов этого кризиса: если Восток и Запад перестают существовать, если перестает существовать наша инаковость, то мир сворачивается, мы фактически впадаем даже не в эпоху «смерти культуры в объятиях авангарда» (авангард пытался спасти культуру!), а в эпоху смерти культуры в беспощадных ласковых объятиях постмодернизма. Последний уничтожает и отметает культуру полностью и который является одновременно знанием, техникой управления и псевдокультурой. Русское «ноу — хау» состоит в том, что универсум может быть устроен альтер — нативистски и что вместе с его унификацией он «сворачивается». Это лишь одна часть глобальной проблемы. Вот мы говорим: глобальная проблема разрушила Союз. Не глобальная проблема разрушила Союз, а разрушение Союза создало непоправимую глобальную проблему, решение которой сейчас почти невозможно.

Коммунизм в этом смысле и был той альтернативностью, внут — ризападной (!) альтернативностью, которая позволяла развиваться самому Западу. Убив свое второе «Я» в лице «красной» идеологии, Запад подписал себе смертный приговор. Он не может существовать вне альтернативизма, вне развивающегося противоречия.

Что еще произошло вместе со смертью «красного» поля? Полностью оказался уничтожен весь потенциал знаний о продуктивном выходе из глобального кризиса. Ибо глобальный кризис порожден сциентиза — цией науки, дисперсными научными разработками, которые никаким образом по вертикали не связываются между собой. Фактически смерть большой философии стала началом такого раскрута науки, в котором наука уничтожит человека, планету и самое себя.

Как могла выглядеть альтернатива этому? Эта альтернатива предполагала позитивную конвергенцию знаний. Понятие и образ в такой конвергенции начинают сливаться в некоторую третью сущность! Возникает новый тип знания, и именно этот новый тип знания пыталась нащупывать советская философия. Именно по этим поискам в середине 70–х годов был нанесен непоправимый удар.

Когда Поппер критикует Маркса и говорит, что самое ужасное из того, что Маркс создал, это внесение ценностей в науку, то, с нашей точки зрения, это самое гениальное, что создал Маркс. Это увидела в Марксе Россия, это пытались развивать советские философы! Вопрос заключается только в том, как «ценности будут внесены» в науку. Но без этого внесения ценностей никакой конвергенции быть не может. И если говорить о коммунистической идеологии на высоком уровне, то она как раз и есть конвергенция знаний, конвергенция образных и понятийных рядов, которая в состоянии обеспечить развитие без карикатур типа западного «псевдо — постиндустриализма».

И наконец, коммунистическая идеология поставила, а советская философия пыталась проработать один вопрос, на который и сейчас нет ответа. А вне этого ответа цивилизация развиваться не может! Вопрос этот — история как сверхценность.

Недаром разгром коммунистической идеологии начался работой Фукуямы, работой скучной по существу, но яркой по заголовку, работой, в которой и важен был заголовок — «Конец истории». А идеологические контролирующие инстанции вдобавок к этому «Концу истории» добавили еще вопросительный знак. И это сделало заголовок просто убийственным. Ответ на вопрос об истории как сверхценности тесно связан с ответом на вопрос о новом человеке и новом гуманизме. Советская философия искала ответы на эти вопросы. Можно сколько угодно по этому поводу устраивать комедий, можно как угодно, как говорят сегодня хиппи, стебать это, но пока ответа на вопрос «новый человек и новый гуманизм» не будет получен, мир будет «омертвевать».

Я хотел бы в двух словах остановиться на космогонии Эвальда Ильенкова. Никто об этом не говорит. Но в одной из его работ стоял вопрос о «втором зажигании Вселенной». Это было связано с его любовью к Вагнеру. Здесь ильенковские искания пересекаются с работами Богданова. И если бы я вел пунктирную линию между Ильенковым и предшествующими ему коммунистическими разработками, то при всей их разнице я с точки зрения сущности мысли поставил бы знак эквивалента не между Лифшицем и Ильенковым (хотя Лифшиц написал прекрасное предисловие к трудам Ильенкова, и они были в чем — то близки), а именно между очень далекими Богдановым и Ильенковым.

Да, Богданов и Ильенков, мне кажется, при всем огромном различии и взаимном отрицании, «пересекаются» в ряде смысловых точек.

Завершая, я могу сказать следующее. Есть такой «симпатичный» способ разговора. Давайте поговорим о чем — то живом как о традиции. Давайте поговорим о том, что у нас были отдельные умные люди, что мы на самом деле не такие были и глупые. Но это «умное и хорошее» давайте разместим не в определенной целостной системе, не в пределах всего альтернативизма советской жизни, «а отдельно от всего этого». И Ильенкова давайте назовем не частью красной традиции, которую вопреки всему удавалось воспроизводить, не частью живого целого, а «выродком», аномалией. Конечно, говоря о живом целом, я понимаю, что в нем было огромное количество кретинов и негодяев! Но это целое жило своей жизнью! И анатомирование целого с извлечением из него умных людей, которые «вопреки этому целому» сумели быть умными, — бессмысленно. Либо мы будем анализировать целое как Гештальт, искать его логику, его правду, внутри которой, как мне представляется, есть место правде Ильенкова, либо то, что возникнет в наших обсуждениях, будет музейной пародией на творчество очень крупного философа, с огромной страстью пытавшегося решить «очень больные» и абсолютно живые проблемы.

*

Я попытаюсь повернуть разговор с теоретического уровня на личный. Тем более, что идейно я из прямо противоположного лагеря — мы с Эвальдом Васильевичем были теоретические антиподы. И по сей день так остается: тут уже говорили про великий гегельянский лагерь, а я из «лагеря» кантианского. Поэтому для меня заводить разговор о теории значит спорить, пытаться доказывать неправоту ильенковс — кой школы. Я не считаю это сейчас уместным и хотел бы вспомнить другое. Эвальд Васильевич Ильенков, с моей точки зрения, был настоящий философ, подлинный философ. О чем бы он ни писал, о чем бы ни говорил, что бы ни делал, как бы ни поступал, даже в жестах,

все исходило из одного принципа, все складывалось в целостную систему. Во всех самых разных своих сюжетах и действиях он развивал одну тему. В этом смысле Эвальд Васильевич Ильенков был удивительно последовательным мыслителем и цельным человеком.

Мне посчастливилось близко его узнать. Был не очень большой период, когда мы тесно общались. Просто я часто бывал в очень теплом доме на улице Горького, где хорошо кормили и страстно спорили. Но интересно, как получилось наше сближение. Первый раз я увидел Эвальда Васильевича на семинаре, вел он «Феноменологию духа». Кстати, о трагедии нашей советской философии: я и по сей день убеждаюсь, что система нашего «красного», советского высшего образования была весьма высокой и, наверное, даже сейчас даст фору любому западному. И это относится не только к наукам естественным, но и гуманитарным.

В каком — то смысле я был учеником Эвальда Васильевича. После его семинаров я стал читать Гегеля как детектив. В метро, в электричках и т. д. И так делал не только я. Это было более — менее нормой тогда для МГУ. Все, конечно, было идеологизировано. Везде материя первична. Но даже если не говорить о таких исключительных преподавателях с особым «даром Божьим», как Эвальд Васильевич, то стоит заметить, что и на среднем уровне были довольно жесткие требования: нужно было знать первоисточники, систему аргументации и т. д.

Теперь об Эвальде Васильевиче как о человеке. Прошу простить за то, что буду выпячивать свою персону. Но личное восприятие — оно же через свою персону. Куда деваться? Личные мои отношения с Эвальдом Васильевичем начались после того, как у меня вышла книжка. Называлась она «Воображение и теория познания. Учение Канта о продуктивной способности воображения». Своего рода антигегелевский манифест. И очень мне интересно было, как отреагирует Эвальд Васильевич Ильенков, к которому я относился, разумеется, как к философскому мэтру, с которым, вместе с тем, был совершенно не согласен по всем пунктам. Отреагировал. И отреагировал очень даже серьезно — написал статью на 25 страниц в «Вопросах философии», где разнес мою книжку в пух и прах. По всем позициям. Правда, при этом заметил, что редко когда приходилось читать с таким интересом, хотя все неправильно. Статья в «Вопросах философии» не пошла. Сочли ее слишком заумной и идеалистической. Совершенно блестящая статья! Я до сих пор горюю, что она не была опубликована. Это была бы для меня величайшая реклама.