Воители безмолвия - Бордаж Пьер - Страница 46
- Предыдущая
- 46/124
- Следующая
Однако она уловила дружеские мысли, хотя против нее стояло тысячеголовое чудище. Мысли были неясные, скрытые, но реальные, похожие на островки сострадания в этом океане враждебности. Потом еще дальше почувствовала холодную бездну, злокозненное создание. Вероятно, скаит, ментальный убийца, одно из тех отвратительных существ, о которых говорил отец. Мысли смерти витали вокруг нее, как бабочки-гиены, пытаясь прорваться через барьер безмолвия, воздвигнутый антрой жизни. Она вспомнила, что антра вибрировала и функционировала автономно и проявлялась в момент, когда в ней нуждались. Она создавала то, что ее отец называл безмолвным шепотом, неощутимым шорохом источника. Она пожалела, что звук жизни не зависел от ее воли, что он защищал ее от волн скаита-убийцы. Почему антра стремилась поддержать жизнь в этом выставленном напоказ теле, теле, которое подтачивал вирус, теле, оскверненном похотливыми взглядами?
– Итак, я сказал: человекотовар чистейшей расы, – вновь раздался усиленный голос комиссара. – Прекрасная сиракузянка с сертификатом девственности. Ваши предложения.
Вверх взлетело множество рук.
– Две стандартные единицы! – прокричал хриплый голос. Зал взорвался хохотом. Смех отразился от стен и крыши
рынка рабов, превратившись в ураган, который все смел на своем пути, в том числе и жирного Глактуса, которого сотрясали конвульсии. Даже комиссару в ложе едва удалось сохранить серьезный вид. Из десятков микрофонов доносились хриплые стоны.
– Ваши… предложения! – повторил комиссар. Ему едва удалось придать своему лицу выражение серьезности, которое больше соответствовало престижу и власти.
Он колотил по пульту маленьким опталиевым молоточком.
– Десять тысяч! – прокричал другой голос.
Комиссар решил, что цена вполне подходит. Он издал пронзительный вопль и поднял молоточек над пультом. Он опустит его только после окончания торгов.
– Двадцать тысяч! – предложил буржуа в черном одеянии, усыпанном драгоценными камнями. Он впал в экстаз от красоты Афикит.
Ей было трудно убедить себя в том, что торгуются за нее. Ее застывший взгляд несколько раз останавливался на мужчине в белом, сидящем вблизи сцены вместе с лысым толстогубым человеком. Позади них ряд охранников в желтом образовывал ограду цвета соломы.
Лицо человека в белом не было незнакомо Афикит. Оно пряталось где-то в уголках ее памяти. Она сосредоточилась, чтобы вспомнить его имя, но это потребовало таких усилий, что она едва не потеряла сознание.
– Пятьдесят тысяч! – проблеял дряхлый старикан, гнущийся под весом одежды и соседей.
– Шестьдесят тысяч!
Цена росла с головокружительной быстротой. При каждой новой цифре губы Глактуса вздергивались и приподнимали жировые складки, некогда бывшие щеками. Исключительная добыча, эта сиракузянка, которая сама бросилась в пасть волка, а тому пока даже не пришлось отдать за нее даже самую мелкую монету пруджей. Чистый доход, который он не собирался делить ни с кем, а главное, с этим маленьким разбойником Кирахом Хитрецом, предводителем банды загонщиков, чья судьба будет окончательно решена приспешниками торговца на следующий день после торгов.
Афикит вдруг вспомнила: молодой человек в белом был служащим агентства путешествий на Двусезонье. Именно от него она добилась путешествия со скидкой. Несмотря на некоторые изменения – более опрятный вид, глаза, в которых горело новое пламя, волнистые каштановые волосы, чистые и расчесанные, а также гладко выбритые щеки, – она без колебаний узнала его. Удивление даже вывело ее из отупения. Она спросила себя, по какому чрезвычайному стечению обстоятельств он попал в это место и сидел в десяти метрах от клетки, в которой ее выставили. Не от него ли шли волны благожелательности, которые она только что уловила?
Она видела, что он почти неотрывно смотрит на нее, иногда шепчет что-то на ухо соседу и бросает быстрые обеспокоенные взгляды назад. Когда их глаза встретились, он робко улыбнулся ей. И эта улыбка была улыбкой сообщника. Значит, в этом зале он оказался не случайно. У нее появился хоть один союзник, быть может, два, если считать его соседа, если не десять, двадцать или более при учете охранников в желтом. Она уцепилась за эту безумную надежду, как потерпевший крушение в космосе хватается за буй выживания. Она вспомнила, с какой грубостью и презрением обошлась с мелким служащим, утонувшим в мокрой грязи Двусезонья, и испытала упреки совести. Она устала и вновь погрузилась в отупение и забытье.
– Сто тысяч!
– Сто десять!
На этой стадии торгов осталось всего с десяток потенциальных покупателей: буржуа и знать, которые лихорадочно выискивали друг друга в толпе, чтобы исподтишка оценить решительность соперника. Толпа затихла, жадно впитывая их предложения. Торги шли к своей вершине, и зрители боялись нарушить их. По залу пробегали только волны шепота. Комиссару уже не приходилось напрягать голос: его вопли превратились в усталое скрипучее мяуканье. Лучи прожекторов, управляемые мемодиском, пытались поймать торгующихся, но едва они успевали выхватить лицо или поднятую руку, как тут же их перебрасывали в другую сторону, показывая по ходу анонимные ошеломленные лица, пока не отыскивали новую жертву.
– Двести тысяч!
Очарование девушки, даже одетой в эту ужасную рубашку, едва обтягивающую ее формы, вновь захватило Тиксу. Он восхищался ею. От высокомерной богини, свалившейся с неба в его запустелое бюро на Двусезонье, осталась хрупкая женщина с длинными волосами. Освобожденные от хватки облегана, они шелковистыми волнами стекали по ее плечам до поясницы. Такой она ему нравилась больше – хрупкой, оскорбленной, уязвленной в своей гордыне, человечной. Это приниженное эгоистичное чувство позволяло верить, что он может оказаться ей полезным. Он был простым смертным и не видел иной возможности, чтобы войти в ее жизнь и заставить заинтересоваться им.
Отсутствие выражения на лице пленницы вдруг поразило его. Он наклонился к Майтрелли:
– Они ее укололи?
Франсао искоса глянул на него.
– Ты долго соображал! Вирус сейчас в стадии инкубации, – тихо ответил Майтрелли. – Она испытывает попеременно депрессию, приступы лихорадки и прозрения. Эта гора сала Глактус решил избежать любого риска! Мерзавец! Умягчитель требует постоянных инъекций сыворотки. Иначе она умрет через неделю. В любом случае она обречена. Может, протянет пару-тройку месяцев: на сегодня против этой гадости нет лекарства.
Слова франсао оказались ледяным душем для Тиксу. Ему было невыносимо знать, что под прозрачной светящейся кожей этой девушки, выставленной на продажу, как шикарный товар, свирепствовал невидимый вирус, отравляя ее плоть и кровь. Его захлестнул безмерный гнев: гнев против толстого торговца, против всех торгашей и покупателей живого товара, против всех жадных шакалов, которыми управляли самые низкие инстинкты. Гнев даже против своего соплеменника, Било Майтрелли, сообщника и организатора этой гнусной торговли. Что останется от нее, от ее духа, от ее красоты, когда вирус завершит работу, нанеся неисправимые повреждения? И что останется от него, от Тиксу, когда она умрет?
Из-за охватившей его ярости он едва не вскочил, чтобы броситься к толстяку Глактусу и ударить его… Нет, этого было мало! Лучше вырвать скорчер у охранника и оросить смертельными волнами всех зрителей первого ряда и наслаждаться их конвульсиями среди луж крови и гор внутренностей!.. Тиксу сумел подавить ярость. Потому что его природная мягкость противоречила самоубийственному гневу. Кроме того, ярость могла помешать даже малейшим шансам на успех. Внутренний голос подсказывал ему, что Майтрелли поможет ему вырвать сиракузянку из когтей Глактуса и не стоило превращать его в своего врага. Более того, он старался не привлекать внимания таинственного типа, чье лицо закрывал светло-зеленый капюшон, и белых масок, возникавших в разных уголках зала.
Било Майтрелли наклонился к нему и прошептал:
– Ярость – плохой советник, мой юный друг! И перестань оглядываться! Здесь притивы ничего не могут нам сделать. Они выжидают. Им нужно знать имя покупателя. Ожидание – пока самое лучшее и для нас!
- Предыдущая
- 46/124
- Следующая
