Три черепахи - Шмелев Олег - Страница 27

• Предыдущая
• 27/60
• Следующая

Гости, пока Зыков ездил, умылись и сидели, скинув костюмы, в одних трусах и майках. Взглянув на старшего, которого Шальнев звал Сашей, Зыков немножко испугался, хотя и не подал вида: руки и грудь его, там, где не закрывала майка, были синие, как баклажаны. Но тут же догадался, что это наколки, и успокоился. Митя встретил его появление громкими аплодисментами.

— На чем есть-пить станете? — ворчливо спросил Зыков, расстегивая сумку. Он намекал на то, что у Шальнева-то обеденного стола не имелось.

Митя приподнял крышки кастрюлек, потянул носом и зажмурился.

— Такую закусь можно и на полу.

— Что мы — арестанты, что ли? — продолжал ворчать Зыков.

При этих словах гости, молодой и старый, быстро переглянулись и старший сказал: — Может, на кухне?

Шальнев замахал на него руками.

— Ну зачем же, Саша? Сейчас придумаем что-нибудь.

— А чего тут думать, — сказал Зыков и кивнул Мите: — Давай-ка мой раздвижной притащим. — И, подумав, прибавил: — А может, проще ко мне?

— Нет-нет, — с непривычной для Зыкова решительностью запротестовал Шальнев. — Будем здесь.

У себя в комнате Зыков хотел отдать Мите остаток денег, их было сотни полторы, но Митя сжал его ладонь в кулак вместе с бумажками и сказал небрежно: — Еще сочтемся. Только начинается, а мы с Сашком народ измученный, до звездочек злые.

— Ты про коньяк? — пряча деньги в карман, уточнил Зыков.

— Про него, проклятый.

И они еще до застолья сделались если не друзьями, то понимающими друг друга людьми: Зыков признавал такую вольность с деньгами баловством, но людей вроде Мити, которые их не считают, очень уважал.

А потом была душевная пьянка, ради которой Зыков не пожалел даже своей льняной скатерти цвета малосольной семги, точно такой же семги, какая лежала на одной из тарелок.

Они с самого начала разделились: Шальнев с Сашей сидели рядышком по одну сторону стола, Митя с Зыковым — по другую. Саша и Митя пили из стаканов, Зыков и Шальнев — из хрустальных рюмок. Так что в некотором роде получалось крест-накрест. Но разговор был тоже парный: Шальнев с Сашей говорили тихо, из губ в ухо, а Зыков с Митей вели громкую и веселую беседу.

После третьего или четвертого захода Зыков сказал Мите: — Колбаски не хошь? У меня хорошая есть, венгерская, салями называется. В ресторане такой нет. Митя братски обнял его за плечи.

— Костя, друг, самая хорошая колбаса — это чулок с деньгами…

Тут старый Саша перебил их беседу, обратясь к Мите, как показалось еще не пьяному Зыкову, с подначкой:

— Сдачу не брал?

— Ты что! — обиженно откликнулся Митя.

— Ша.

Зыков сообразил, что его почтение к Мите выходит вроде бы и не по адресу.

Шальнев и Саша кончили шептаться. Игорь Андреевич, еще не очень захмелевший, громко спросил: — Слушай, что это за история с журналом «Вокруг света»?

Саша не враз сообразил, о чем речь.

— Какой журнал?

Шальнев погрозил Саше пальцем и в этот момент показался Зыкову мальчишкой.

— Брось, Сашка! Думаешь, я не понял? Тот парень подписать его просил. Письмо еще на Красную улицу пришло, а я уже сюда перебрался. Оля парню ответила, мои координаты дала, а я как раз к ней погостить приехал, читал письмо, но не помню, взял его или не взял… На «Вокруг света» трудно подписаться, но мне устроили…

Саша смотрел на Шальнева нежно, и это удивило Зыкова, потому что такое лицо, как у Саши, по его разумению, могло выражать что угодно, только не ласковость и нежность.

— Ну и что? — подбодрил Саша умолкнувшего Шальнева.

— А вот что: письмо-то было послано из…

— Догадываюсь, — перебил его Саша, покосившись на Зыкова. — И дальше что?

— И был там привет от «моего знакомого», — неумело изображая хитрость, продолжал Шальнев. — Полагаешь, мне трудно вычислить, кто такой этот знакомый?

Саша сказал: — Ты старый штурман… Курс на Испанию, помнишь, проложил, все вычислил.

Шальнев расхохотался, а Зыкову слова Саши остались непонятны.

— А мальчик-то был? Или ты просто аукнуть хотел? — спросил Шальнев.

— Правда, попался там шкет, малолетка совсем, но с головой. Журнал получил — радовался. А я заодно адресок твой новый узнал. — Саша налил себе водки в стакан, а Шальневу коньяку в рюмку и спросил другим тоном, как бы опасаясь чего-то: — Ну а Оля что?

Они выпили и опять стали говорить друг другу на ухо.

Митя хлопал коньяк по полстакана и закусывал без передышки. Зыков за ним не поспевал, но тоже мимо рта не проносил. Ему было и вкусно, и, главное, интересно, потому как в строго мужских застольных компаниях бывал он разве что на работе во время обеденного перерыва.

Чем дальше, тем больше хмурился Саша, слушая Шальнева. А потом вдруг Шальнев заплакал и даже разрыдался.

— Они же все разбили! — пресекающимся голосом выкрикивал он. — Они же у меня Юру отняли, жизнь сломали.

Митя, уже порядком нагрузившийся, заорал пьяно: — Подать их сюда, секир-башка делать будем!

— Заткнись, — сказал Саша, словно камнем бросил.

Он встал, приподнял Шальнева за плечи со стула, и они вышли из комнаты.

Митя, кажется, мигом протрезвел, толкнул Зыкова локтем.

— Он что, припадочный?

— Сосед-то? Да нет. Книжек много читает, и работа тоже — все читай и читай. Корехтур называется.

— Корректор, — поправил Митя. — А Юра — это кто?

— Сын. Андреичу бы дедом быть, внуков растить, да не про него это. Тютя, а не мужик. У него даже карточки сыновьей нету, а вживе и подавно руками не трогал.

— Неудачник, значит, — усмехнулся Митя. — А Сашок расписывал!

Зыкову сделалось неудобно оттого, что он перед незнакомым человеком вроде бы чернил какого-никакого, но все же доброго соседа. Он сказал: — Видать, Андреич в молодые-то лета козырем был, да ведь жизнь кому хошь крылья обобьет. А жену выбирать — что арбуз без разреза: не угадаешь. У меня вот тоже не задалось…

— Ну ты мужик хоть куда, — возразил Митя. — А этого — по стенке размазывать. Ха! В одном городе жить — и родного сына не видеть? — И он добавил непечатное словечко, которого Зыков отродясь не слыхивал.

— Сын в Москве, — уточнил Зыков.

— Все равно… — Митя повторил словечко и предложил: — Ну их в трам-тарарам, давай-ка тяпнем.

Вернулись Шальнев и Саша, налили себе и больше уже не шептались. Разговор стал общим и бестолковым, потому что все, даже Саша, который до тех пор не пьянел, быстро напились.

Зыков проснулся в своей кровати, увидел аккуратно сложенные на стуле брюки и рубаху на его спинке, но как и когда улегся спать, он решительно не помнил. Он в ванной почистил зубы, пошел на кухню, поглядел на свою двухпудовую гирю, черневшую в простенке за плитой, которую он выжимал каждое утро — тридцать два раза без передыху правой рукой и потом, после короткого перерыва, двадцать четыре раза левой, — но поднимать тяжести не хотелось, да и не утро было, а час дня.

Подойдя к соседской комнате, он услышал легкий храп — там еще не вставали. Делать нечего — надо ждать, когда проснутся.

Зыков побрился, умылся, наодеколонился, и тут дверь у соседа хлопнула. Он выглянул в коридор, увидел встрепанного Митю, направлявшегося к нему с неполным стаканом в руке.

— Здорово, пьяница! — приветствовал его Митя.

— От такого слышу, — добродушно отвечал Зыков.

— На-ка поправься, да продолжим.

Зыков водку выпил, крякнул и сказал: — Мне нынче в ночь вкалывать.

— Идем-идем, какая ночь? Тут, как за Полярным обручем, — сплошной день.

У Зыкова возникли зыбкие догадки насчет Саши и Мити еще тогда, когда он увидел синие от татуировки руки Саши. Поэтому он спросил, проверяя себя: — А ты видал, каково за Полярным-то кругом? Митя посмотрел на него и сказал нахально: — Я только лысого ежа не видал. Там, как у тебя на роже, — сверху светло, внизу темно.

Зыков не успел обидеться. Митя одной рукой отнял у него пустой стакан, другой обнял за шею, притянул к себе, нос к носу, и заговорил жарко и притворно, как артист или цыганка, с придыханием: — Ходишь ты по крутой горе, ты слышишь? Счастье по пять пудов по пяткам бьется, в руки не дается, ты понимаешь? На лице твоем печаль и скука, ты слышишь? А сама ты… — Он оборвал себя и нормальным голосом сказал: — Не обижайся, Костя, вот рука. А на пару мы с тобой — ни одна стерва не устоит.

• Предыдущая
• 27/60
• Следующая