После первой смерти - Блок Лоуренс - Страница 8

• Предыдущая
• 8/37
• Следующая

— Ты мне поможешь, золотце?

И она поворачивается ко мне спиной, чтобы я мог расстегнуть крючки. Пальцы касаются ее шелковистой кожи, давно забытое чувство. Мои руки обхватывают ее, ее грудь, эту невероятную грудь.

(Воспоминание причиняет боль. Боль в паху, боль под ложечкой. Память с неожиданной силой возвращает образы и ощущения. Я вдруг ясно вспоминаю, какой была она на вид и на ощупь. Узкие запястья, тонкие ноги, круглая попка, плоский живот, все такое мягкое, мягкое!..)

Мне хотелось без конца трогать ее, ласкать и обнимать ее всю, каждый квадратный дюйм ее тела.

— Ну, ляг, золотце. Вот так, дай я сделаю тебе по-французски.

Плывя — на кровати, на облаке, на волнах. Безкостный, безвольный, плывущий. Воспоминание о тех руках, тех губах. Индус, заклинающий игрой на флейте змею. Робин — Малиновка Красная Грудь, Робин Гуд. Сладкая Робин. Вот так, дай я сделаю тебе по-французски.

Четыре с половиной года.

Некоторые вещи, стоит им раз выучиться, уже не забываешь. Как умение плавать.

На этом воспоминания заканчивались. Я пытался бороться, переставлял их то так, то эдак, но все никак не мог продвинуться дальше. Я хотел вспомнить момент убийства и одновременно ничего не хотел вспоминать. Я вел с собой молчаливую борьбу, но в конце концов сдался и спустился по лестнице в фойе. Истратив последние деньги на шоколадный батончик, я и вернулся наверх. Я отыскал свое место, развернул батончик и задумчиво съел его, глядя на экран.

Потом снова появились воспоминания.

Мы закончили. Я лежал с закрытыми глазами, пресыщенный, удовлетворенный. Открылась дверь — Робин уходит? Что там такое? Какие-то звуки... Но я поленился открывать глаза.

Потом...

Я уже готов был вспомнить, но в первый момент испугался. Я сидел в кресле, изо всех сил зажмурившись, сжав пальцы в кулаки. Я боролся и победил. Воспоминания приобрели нужную четкость.

Рука обхватывает голову Робин, закрывая ей рот, — но это не моя рука, пальцы сжимают нож — но это не мои пальцы, Робин бьется в чьих-то руках — но это не мои руки, нож режет плоть — но это не мой нож, повсюду кровь, но я не могу пошевелиться, я не могу пошевелиться, я только могу открыть рот и застонать, а потом снова погрузиться в темноту.

Я резко выпрямился. Со лба лил пот, сердце колотилось. Я не мог дышать.

Я вспомнил.

Я не убивал ее. Не убивал. Кто-то другой убил ее, взял нож, перерезал ей горло цвета слоновой кости, убил. Убийство совершил кто-то другой.

Я вспомнил!

Когда я вышел из кинотеатра, уже стемнело. Сорок вторая улица переливалась огнями с увядающей пышностью рождественской елки на Крещение. Полицейские и голубые парочками сновали по улице, не замечая друг друга. Повернувшись лицом к витринам магазинов, я пошел по направлению к Восьмой авеню, стараясь держать голову как можно ниже. Последние пятьдесят ярдов я преодолел буквально не дыша и выдохнул, только когда завернул за угол.

Мне позарез нужны были деньги. На последние десять центов, истраченные на шоколадку, можно было сделать один звонок. Если дозвониться до Макьюэна, можно занять у него денег. Без денег у меня не было шансов. Ни единого шанса уйти от полиции, ни единого шанса узнать, чья рука сжимала нож, перерезавший горло Робин.

Я ругал себя за поспешность, с которой растратил пять долларов Эдварда Болеслава. Такси, сигареты, еда, метро, фильмы, шоколад. И денег нет.

Понять, почему это произошло, было нетрудно. Пока в кинотеатре мне не удалось восстановить последний недостающий фрагмент памяти, пока на меня не снизошло то внезапное и невероятное откровение, что я невиновен, что я не убивал малышку Робин, сама мысль о том, чтобы предпринять серьезную попытку остаться на свободе, казалась в принципе нереальной. Я не делал ничего специально, чтобы уйти от закона. Я просто не пошел с повинной. Лишний раз оставив себя без средств, я, по сути, приближал момент, когда меня схватят или я сдамся сам.

Теперь, когда последние десять центов были потрачены, у меня появилась причина оставаться в бегах. Стоит им меня арестовать, и все кончено. Полиция получит стопроцентное дело. Ни один из помощников окружного прокурора не проявит достаточной нерасторопности, чтобы упустить такое дело, ни один суд присяжных не окажется настолько слеп, чтобы не признать меня виновным.

Я был абсолютно уверен в том, что невиновен. Но больше ни у кого на земле не было ни малейших оснований в это верить.

Очень высокий мужчина с аккуратно причесанными длинными волосами, в итальянском шелковом костюме и остроносых черных ботинках вышел из меблированных комнат по Восьмой авеню. От Сорок первой улицы его отделяло двадцать шагов.

Он повернул в мою сторону, и я вынырнул из тени ему навстречу. Я надеялся, что он еще не успел посмотреть последние известия по телевизору.

— Извините, пожалуйста, — начал я, — мне неловко вас беспокоить, но только что на Таймс-сквер у меня вытащили бумажник. Я сначала не заметил пропажу, а потом спустился в метро и выяснилось, что денег нет. Не могли бы вы одолжить мне двадцать центов...

Его светло-карие глаза встретились с моими. Он смотрел с сочувствием и разве что чуть иронично.

— Конечно, — ответил он. — Житья нет от этих карманников. Город превратился в настоящие джунгли, верно?

— Верно.

— Жетон вас устроит?

— Конечно устроит. Извините за беспокойство...

— Вы, случайно, не знаете, который час? Я посмотрел на запястье.

— Нет часов, — сказал я. — Наверное, оставил дома.

— Что, и часы тоже забрали?

— Нет, я, скорее всего, оставил...

Он запустил длинные пальцы в волнистую шевелюру.

— Сочувствую вам, — сказал он, вежливо улыбаясь. — Опасный народ эти парни, спору нет. С ними лучше дел не иметь. Настоящие разбойники.

И полицию ведь не позовешь. — Он чуть слышно вздохнул. — И все же без них трудно. Ведь порой они доставляют такую радость, верно?

— Мм...

— Мне на север. Если хотите, можем поехать на такси вместе.

— Я живу в Бруклине.

— Ясно. И разошлись как в море корабли... — Он протянул мне жетон на метро. — Хочется верить, что вы потеряли не слишком много денег?

— Не очень.

— Вам повезло, — усмехнулся он. — В следующий раз, надеюсь, повезет больше, дружище.

В метро у киоска, где продавали жетоны, выстроилась очередь. Я подождал, пока она рассосется, потом подошел и протянул в окошко жетон.

— Пожалуйста, верните деньги, — сказал я. — Не поеду я в этот Спокан.

Служащий взял жетон и подвинул ко мне два десятицентовика. Я поднялся по лестнице и вышел на улицу. В поисках телефона-автомата я прошел полдюжины кварталов вниз по Восьмой авеню. Потом плюнул и позвонил из табачного магазина.

Трубку взял Дуг.

— Это Алекс, — сказал я. — Должен тебе сказать...

— О господи, — отозвался он. — Куда тебя отвезли? Я пришлю адвоката. Я...

— Я пока на свободе.

— Ты еще не сдался? Опомнись. Несколько часов назад здесь были полицейские, спрашивали о тебе. Сейчас твою фотографию показывают по телевидению. Она будет и в утренних газетах. Боже мой, Алекс, что произошло?

— Абсолютно ничего.

Несколько секунд мы молчали. Потом я сказал:

— Дуг, я не убивал эту девушку.

— Вот как?

— Я был с ней, но ведь это не преступление. Ее убил кто-то другой.

— Кто?

— Не знаю.

— С чего же ты...

— Я видел, как ее убивали. И больше я ничего не помню. Я не могу вспомнить, как выглядит убийца. Помню только руку и в ней нож.

— Ты пил.

— Да.

— Память — чудная штука, Алекс. Конечно, полиция постарается помочь тебе. Пентотал и другие лекарства помогут вернуть память. Заполнить провал.

— Я не могу пойти в полицию.

— Не думаю, что у тебя есть выбор...

— Я не могу туда пойти.

— Почему?

• Предыдущая
• 8/37
• Следующая