Мои жизни, мои смерти, мои реинкарнации - Сулимов Дмитрий Викторович - Страница 8

Родителей я похоронил давно, когда мои дети были ещё маленькими. Умерли они почти одновременно, вслед друг за другом. Когда я, вернувшись домой после путешествия по Европе, уже взрослым от всех пережитых впечатлений мужчиной, рассказал отцу, что убил его шпагой несколько лесных разбойников, он был необычайно горд за меня, за весь наш род, который я не посрамил. А у меня всю жизнь не уходили из памяти эти стекленеющие глаза, недоумённо смотрящие в пустоту небес, отразивших солнечные лучи, пробившиеся сквозь листву крон деревьев, в которых я увидел своё потрясённое лицо! И когда я хоронил моего отца, то положил с ним в гроб его лучшую шпагу, которой я убил тех людей, похоронив их навеки вместе.

Длинная-длинная-длинная осень. Скудная пора, когда время уносит краски лета, и ты остаёшься один на один со своими воспоминаниями. Ночь. Темнота. Холодная, непроглядная, мёртвая пустота. И только тихое, еле движимое, как ночной ветерок, дыхание смерти… Я один. Я во мраке. И только мороз продирает мне кожу, и куда бы я не смотрел, моё лицо всегда обращено в пустоту… Мы все одиноки. Краткие мгновения любви согревают наши души, и мы забываем на время, на краткий миг, про этот вселенский холод, про эту пустоту. Но все мы обречены. Мы все потом снова возвращаемся в эту ночь. И только маленькие звёздочки, еле видимые в бесконечной высоте, согревают нас своим хрупким мерцанием, вселяя в наши души надежду, что мы всё же не одиноки в этой холодной пустоте, в этом непроглядном мраке космоса. Темнота так же необходима, как свет. Ночь так же необходима, как день. Иначе мы не увидим света звёзд над своей головой. Иначе мы не почувствуем Бога в сердце своём.

Я стою посреди большого, слабоосвещённого зала моего родового дома, смотрю в пустоту, и в моих глазах отражается только свет догорающих угольков. Где-то на кухне хлопочет девушка-горничная, красивая, как моя Анна, но с другой причёской таких же светлых волос — две завитых копны за висками, и совершенно другим характером. Она молода, но из-за своей холодности выглядит старше своих лет. Она — это только лишь холодное отражение моей Анны в ледяной воде.

Жизнь прожита…

Я умер тихо, ночью, во сне, в своей постели, в своей спальной комнате дома моего рода. Просто уснул, и не захотел просыпаться…

Встречай меня, моя Анна!

Франция. Годы жизни: 1589 г. — 1650 г.

Я бежал изо всех сил. Перепрыгивал завалы битого кирпича вперемешку с глыбами бетонных блоков, спотыкался на их обломках, валявшихся так густо, что некуда было ступить, не рискуя сломать ногу. Я перепрыгивал эти глыбы с торчащей из них во все стороны железной арматурой, похожей то ли на переплетения искорёженных антенн, то ли на окаменевшие останки разорванных взрывами каких-то странных чудовищных существ. Я продирался сквозь руины когда-то величественных зданий из стекла и бетона, сейчас представлявших собой странные скелетообразные джунгли искорёженных монументальных конструкций эпохи конца света. Я бежал так быстро, как мог. Дорога была каждая секунда, на вес даже не золота, а стоимостью в мою жизнь, готовой оборваться каждый миг. Куски камней и гравия откуда-то сверху, больно, со всего маху бьют по спине, плечам, рукам, но я не замечаю боли. Она придёт потом, после, если выживу. Сердце моё бешено стучало от этой гонки наперегонки со смертью, но я был спокоен, и сознание моё было холодным и твёрдым, как этот бетон, слегка розоватый в вечерних лучах уже холодного осеннего солнца.

Я не первый раз под бомбёжкой: иногда я бывал в командировках, в больших городах, пострадавших от разрушений, где руины только и напоминали о судьбе некогда величественных зданий. И опять на эти руины, собственно на головы мирных жителей, снова и снова сыпались бомбы. Я даже успел привыкнуть, вернее, приспособиться к этому ощущению, когда всё вторичное исчезает из твоего сознания, и остаётся только хохот смерти, от которого внутри всё каменеет, а дух становится твёрдым и чистым, как алмаз. Только ветер несётся в лицо, да на ногах, как будто, вырастают крылья. Но в этот раз смерть слишком близко несётся за моей спиной, я чувствую её дыхание в затылок так же отчётливо, как удары взрывных волн в мои барабанные перепонки, или что там от них уже осталось…

Как всё-таки вовремя мы эвакуировали наш завод! Практически всё, что можно было эвакуировать, было вывезено, и пусть эти бомбы сыпятся в пустоту. Жаль только этих одиноких стен нашего завода, построенного по последнему слову науки и техники. Жаль этого огромного труда, который теперь бессмысленно уничтожается, превращаясь в пыль. Да и вся эта война уже не вызывает никаких чувств, кроме горечи сожаления и смертельной усталости.

Бомбы рвутся слишком близко; хорошо ещё, что они фугасного действия и не очень большого калибра, но с большой задержкой срабатывания взрывателя, предназначенные для подповерхностного площадного перепахивания всего, что попадётся на их пути, иначе мне и бежать не стоило бы… Нет! Бежать необходимо! Надо делать всё, что возможно, пока есть надежда. Смысл же есть всегда, даже тогда, когда и надежды нет.

Невысокий, среднего роста и худого телосложения, мужчина, возрастом около сорока лет, несётся через завалы, не разбирая дороги. Светлые, коротко стриженые волосы аккуратно зачесаны назад, почти без пробора. Светлые, неопределённого, скорее серого цвета, относительно близко посаженные, пустые глаза. Худое, уже в лёгких морщинах, каменное лицо, на котором не дрожит ни один мускул. На этом лице, сероватом от измождения, в таких же сероватых, ничего не выражающих глазах нет никаких эмоций, — их уже просто не осталось в его душе. Длинный чёрный кожаный плащ мешает ему, путаясь в ногах, небольшой Браунинг модели 1910/12 г., всегда лежавший в его правом кармане, колотит по бедру, но мужчина бежит, не замечая этого. Чёрный костюм, чёрные лёгкие ботинки, чёрный галстук. Всё чёрное. И только воротник белой рубашки — как неотъемлемый элемент кадра чёрно-белого фильма, чтобы хоть как-то осветлить его лицо землистого оттенка.

Эта бомба разорвалась слишком близко… Взрывной волной меня подхватило, как щепку океанским валом, и швырнуло на искорёженный железобетон. Торчащая из него арматура проткнула мою грудь, впившись прямо в сердце. Последнее, мелькнувшее в моём сознании, было лицо с фотографии маленького светловолосого мальчика в патриотической форме «Гитлер Югенс», прищурившегося против яркого света…

Германия! Центр Европы. Центр мира. Все мировые события происходят вокруг неё, и всегда она находится в их центре. Все войны происходили при её участии, и вся самая прогрессивная военная техника разрабатывается и доводится до ума на её заводах. Политика всех стран оказывается в сфере её интересов, ибо всё, что совершается в мире, проходит по её дорогам. Вся история Германии, её менталитет, её смысл состоит в том, что единственным стержнем, на котором стоит жизнь её нации, является работа. Работа с большой буквы — это наш смысл жизни. И не может быть жизни для немца без работы, ибо всё, чего мы достигли, мы создали своими руками, своей головой, своим сердцем!

Я родился в обыкновенной рабочей семье, ячейке, крепкой и неделимой, олицетворявшей саму Германию, из которых состояло всё немецкое общество. Мой отец работал мастером на механическом заводе, и его отношение к своей работе, любовь к миллиметру, к точности во всём, во всех проявлениях жизни, с самого раннего детства сформировали моё восприятие мира. И такое мировосприятие было у всех немцев, ибо без точности в мелочах, без точности в Мировоззрении, не было бы самой Германии.

Мне было около десяти лет, когда началась Первая мировая война. Жизнь шла по-прежнему, чётко и размеренно, как ход секундной стрелки на часах. Не было никаких эмоций, никаких лишних волнений. Работа — вот тот бетонный фундамент, на котором стоит Германия. Надо только работать — и всё будет в порядке. Если подорвать этот фундамент — Германия рухнет. Но для чего вся эта война? Почему — понятно, — Германия находится, и всегда будет находиться в центре всех мировых отношений, и от этого ей никуда не уйти. Но вопрос «зачем?» раскачал-таки нацию, развалив Германию. Пропала чёткость в восприятии мира, её народ начал задавать вопросы, и Германия рухнула. Германия проиграла войну. Но изменилось ли что-нибудь в мировоззрении? Нет! Экономика находилась в развалинах, политика потеряла идею, находясь в дезориентированном поиске, в душах людей была обида и горечь поражения. Германия была нещадно разграблена победившими странами-союзницами, поставившими её на колени условиями Версальского договора и обложившими выплатами им огромных контрибуций и репараций. Но наше мировоззрение не могло измениться. Ведь смысл жизни немецкой нации, на котором и держится вся Германия — работа на её благо, во имя её. Надо работать, и Великая Германия возродится из пепла, как птица Феникс, и вновь судьбы мира будут лежать у её ног.